Немцы продолжали обстреливать деревню из орудий и минометов. Но бойцы чувствовали себя как дома и уже не обращали внимания на обстрел. Я подошел к одной группе солдат, разговаривавших между собой, и тут произошел курьезный случай. Один солдат вдруг вздрогнул и, немного согнувшись, негромко ойкнул. А потом сказал, удивленно смотря на товарищей: «Меня ранило!» Ему не поверили и засмеялись. Тогда пострадавший осторожно снял меховую шапку. Из нее выпал маленький осколок минометного снаряда, который смог лишь пробить кожу головы. Я тоже был наказан за неуважение к смертоносному огню фашистов: переходя в сумерках улицу, был оторван от земли взрывной волной, перевернут и плашмя — животом, грудью и коленями — брошен на груду камней, остатки какого-то разрушенного сооружения. Больно разбился, но мне тогда было 36 лет, и к вечеру я уже мог двигаться.
На этом описании первого боя, в котором мне выпала пассивная роль, я, Марка, прервусь.
Обнимаю, Костя.
Здравствуй, Марка!
Только что отправил тебе начало моей «повести» и вот уже засел за продолжение.
После взятия деревни в глубоких сумерках наша бригада двинулась дальше. Куда? С какой целью? Этого я не знал. Мой командир повел батальон за другими батальонами бригады, а мне поручил быть с обозом, чтобы тот опять не заплутался, как это было под деревней Гремячево. После первого боя командиром батальона снова стал старший лейтенант Емельянов, так как вновь назначенный комбат из кадровиков так и не смог оправиться от страха. Его передали в особый отдел. Военврач, командир санвзода, рассказывал мне, что капитана продолжало трясти, когда они по льду Волхова направились в деревню, потом его начало рвать. Врачу пришлось передать его в особый отдел как человека, неспособного управлять собой.
Как только я прибыл к месту сбора, меня вызвал к себе подполковник Черник, который находился во втором батальоне, расположившемся в лесу. Наступила черная ночь. Мне указали протоптанную в снегу тропинку, ведущую в расположение второго батальона. Я помчался к комбригу. А что значит «помчаться» по целинному снегу, ты и сам знаешь. Наконец я достиг цели. Но оказалось, я спешил напрасно. Командир бригады уже ушел. Комбат-2 молчаливый, мрачноватого вида, ничего мне толком не рассказал. Я понял одно: его батальон должен прибыть своей дорогой к месту расположения всей бригады. Что мне оставалось делать? Решил вернуться в свой батальон. Второй батальон, получив команду, двинулся в глубь леса. А я проделал тот же путь по снежной целине, но в обратную сторону. В кромешной тьме я еле видел следы на снегу. Когда вышел на опушку леса, неожиданно был ослеплен ярким светом и оглушен сильным взрывом. Что это было, не понял: прожектор, выстрел в меня либо разрыв снаряда. Я прыгнул в лес и затаился. Сердце мое готово было выскочить из груди. Что это, конец? Немцы? Я прислушался. Мне показалось, что слышу какой-то шелест или шаги. Вскоре увидел идущих людей. Немцы или наши? Подпустил их ближе. Наши! Я выскочил из своей засады и спросил: «Товарищи! Вы из какой воинской части?» А мне вдруг отвечает очень знакомый голос: «Первый стрелковый батальон 57-й отдельной бригады, 2-й ударной армии, дорогой дружище Костя». Я оцепенел от изумления и тут же попал в объятия Николая Москаленко, вывшего моего комбата по 95-му запасному полку, где я был командиром учебной роты. Нас обоих в сентябре 1941 г. из 95-го полка послали на формирование 2-й ударной. Я попал на формирование 59-й бригады в Алтату, а он — на формирование 57-й бригады в г. Пугачевск.
С тех пор мы потеряли друг друга. Я очень горевал. Николай — замечательный парень. И вдруг здесь, в лесу, за тысячу километров от места формирования, наши пути сошлись в одной точке, и мы встретились, как в сказке!
Расставаться нам не хотелось, но положение обязывало. Наскоро поговорив с ним и узнав, что они двигаются на встречу с другими бригадами 2-й ударной, я побежал догонять второй батальон, так как для меня стало ясно, что все наши подразделения уже снялись с места и нет смысла ночью искать их, да одному это было бы и опасно.
Вспотевший, измочаленный, догнал наконец шагающих в конце батальона. Батальон по глубокому снегу двигался медленно. Немного остыв, почувствовал, что у меня больше нет сил двигаться. Страшно хотелось спать и есть — ведь прошли уже сутки (да еще какие!) с того момента, как мы вышли на передовую и пошли в наступление. Я продолжал механически шагать, периодически падая на снег и засыпая на ходу. Хватал ртом с веток елей снег. А бойцы рядом все время хрустели сухарями из НЗ. Было темно, и никто не видел, что я ничего не ем. Никто не предложил мне ни одного сухарика, а я не просил: люди мне были незнакомы. Посчитали бы «гнилой интеллигентщиной».
Прошла ночь. Наступило утро, за ним — день. Мы продолжали шагать. В лесу встретили артиллеристов, вернее, один артиллерийский расчет, который вручную силился помочь лошадям сдвинуть лафет, глубоко застрявший колесами в снегу. Мы молча прошли мимо. Никто не попытался помочь артиллеристам.
Чувствовал я себя морально преотвратительно. Я — начштаба батальона, шагаю с чужим батальоном, не зная куда и зачем. Жил одной надеждой, что второй батальон придет в расположение моего. Люди шли молча. Один солдат совсем посинел и дрожал, и все плотнее запахивал шинель и подтягивал ремень. «Заболел я, братцы!» — говорил он, но ему никто ничего не отвечал, молча сочувствуя.
Снова наступила ночь. Батальон сделал привал. Погрелись у костров. С рассветом зашагали вновь. Примерно в середине дня достигли опушки леса. Остановились. Услышали лай собак и веселую музыку. Осторожно выглянув из леса, увидели деревенскую улицу, на которой наши советские девушки танцевали с немецкими солдатами.
Дальше идти было нельзя. Некоторое время смотрели на немцев. Кто-то из бойцов привел красивую сытую лошадь явно немецкой породы. Он отобрал ее у крестьянина. Выстрелом в ухо из пистолета лошадь убили. По котелкам разлили теплую лошадиную кровь, потом, быстро освежевав лошадь, ножами разделали тушу на мелкие порции и раздали бойцам и командирам батальона, а заодно и мне. Запасшись питанием, батальон повернул обратно. Отойдя на приличное расстояние, мы остановились, разожгли костры и начали жарить и варить мясо кто как мог. Но до конца приготовить мясо нам не дал немец. Видно, мужик, у которого взяли лошадь, сообщил о нас, и лес подвергся артиллерийскому обстрелу. Захватив с собой полусырые куски, мы поднялись и быстро стали отходить. Напившись теплой лошадиной крови, я почувствовал себя немного лучше. Мясо я, как и все, рвал зубами на ходу. Нес его в чехле от бинокля, а бинокль повесил на шею.
