Некоторые музыканты понимающе переглядывались. Они уже играли раньше со Спектором и знали, что он творил свое волшебство в контрольной кабине, беря простое исполнение мелодии и с помощью студийного оборудования превращал ее в нечто такое, что звучало гораздо более возбуждающе и сложнее, чем когда музыканты играли при основной записи. Музыканты же, не игравшие ранее со Спектором, выглядели смущенными и ждали от него указаний. «О'кей, то что надо», — сказал он и пошел в контрольную кабину, оставив всех ждать в студии, пока он энергично обсуждал что — то с двумя инженерами. Через двадцать минут он попросил ритм — секцию сыграть «Бони Марони». Были задействованы семеро музыкантов — три гитариста, два барабанщика и два клавишника, в то время, как двадцать других, включая Джона, оказались совершенно без дела. Ритм — секция проигрывала тему снова и снова. Трубач бросил счет после десятого или пятнадцатого раза. Ни одну запись не проигрывали, никто не получал никаких указаний. Ничего не объясняя, стараясь держать всех в смущении и на грани, обращаясь со всеми, как с машинами, а не с людьми, Спектор создавал атмосферу бедлама и путаницы, от которой он один испытывал подлинное удовольствие. Тем не менее никто не жаловался. Мифический характер сотрудничества между Джоном и Спектором, а также талант и слава участвующих музыкантов производили такое впечатление, что каждый старался изо всех сил.
Тем временем, в контрольной кабине, Спектор был занят тем, что создавал свою легендарную «стену звука». К тому времени, когда он закончит, ритм — секция, струнные, специальные эффекты, духовые и вокал Джона сольются вместе в то, что сам Спектор называл «приливной волной звука мощностью, достаточной, чтобы слушатель улетел».
Те музыканты и работники студии, которым он особенно симпатизировал, могли входить в кабину и смотреть на работу мастера. Все остальных Спектор прогонял криком. Джон спокойно наблюдал.
«Вот так он и делает свою стену звука, — сказал он мне. — Медленно, очень медленно.» Он был в восхищении от работы Фила. Медленно, кропотливо Спектор подлаживал звучание каждого инструмента в ритм — секции. Он экспериментировал с громкостью, заставляя каждый инструмент звучать на полную катушку, а затем уменьшая звук и смотрел, каков новый эффект, когда он наконец определялся с громкостью, он удваивал или утраивал эхо, соединяя вместе все инструменты и накладывая эхо на новое образование. Всю дорогу он прикладывался к бутылке бренди.
Джон тоже пару раз выпил, но алкоголь, похоже, не подействовал на него. Он слишком напряженно старался быть в хорошей форме. Этой ночью партию вокала записывали последней, и Джон хотел быть на высоте.
Я стала размышлять, для чего Спектор нанял самых лучших музыкантов, чтобы играть простую партию снова и снова. Но вскоре я поняла, что каждый раз, когда они играли, неизбежно появлялись какие — то тонкие вариации. Из этих нюансов Спектор и строил свою стену звука. Мне было удивительно, зачем ему нужно бесконечное повторение основы. Инженер отметил, что такого же эффекта можно было достичь с помощью электроники, но он был бы лишен специфического звучания Спектора.
Джон засмеялся, увидев, как я хмурюсь от того, что столько музыкантов слоняются без дела. Мы оба знали, что в более обычных условиях эти игроки могли проработать три часа и записать все свои партии в альбоме.
«Выключи калькулятор в своей голове, — сказал Джон со смехом. — «Все покроет конечный результат.»
Наконец Спектор удовлетворился ритм — секцией. Он собрал вместе духовиков. Саксофонист, потом трубач, а потом тромбонист прорепетировали свои партии. После этого он вернулся в кабину и приказал начать саксофонам. Саксофоны сыграли свою партию пять раз. «Снова», — приказал он. Похоже было, что саксофонистам придется играть «Бони Марони» до бесконечности. Они, однако, не жаловались.
В это время в студию заглянула Джони Митчелл. Она записывалась в соседней студии и решила навестить Спектора. Она уселась рядом с продюсером и стала смотреть, как он работает. Время от времени она посматривала на Джона и похотливо улыбалась. Было видно, что она флиртует с ним, и он был смущен этим. Поглядывая на Джона, она поворачивалась к Спектору и задавала ему вопросы по его работе. Продюсер бегло отвечал ей, а она говорила ему, что он ошибается. Это только еще больше злило его. Пока Спектор спорил с Джони Митчелл, запись остановилась. Наконец она ушла, и работа возобновилась.
И вот в три часа утра, через шесть часов после того, как мы начали, всех музыкантов снова собрали вместе, чтобы сыграть «Бони Марони», как это было в начале записи, а Джон пел вокальную партию.
Джон подошел к микрофону. «Я пою для Мэй, — объявил он. — Иди сюда, Мэй, я хочу петь тебе.» Я вошла в кабину и села рядом с Джоном. Я даже не подумала о предписании Йоко. Мне было приятно, что Джон будет петь для меня. «Я люблю тебя, Мэй», — сказал Джон. Затем он надел наушники. «Включайте запись», — сказал Спектор. Опытный певец, Джон записал вокальную партию менее, чем за полчаса.
«Проиграйте», — сказал Спектор.
Все слушали с напряжением. К тому времени мы все так выдохлись, что любая запись показалась бы нам чудесной.
«На сегодня все», — сказал он, и первая ночь в студии закончилась.
Джон ликовал. Я тоже была счастлива и чувствовала облегчение.
«Слушай, Мэй, — начала Йоко по телефону рано утром, — Я слышала, что прошлой ночью вы в студии держались за руки.» У нее, должно быть, были повсюду шпионы, и я чувствовала себя, как в фильме о самураях. «Ты же знаешь, что тебе нельзя этого делать.»
Я не хотела, чтобы Джон расстроился из — за нее, и сказала: «Я позабочусь об этом впредь». Джон еще спал, и Йоко сказала, что позвонит снова. В течение дня они с Джоном периодически разговаривали, но, что бы она ни говорила ему, он оставался в приподнятом настроении.
В тот вечер Спектор пришел к нам поработать над «Ангел Беби», которую они с Джоном планировали записывать на следующую ночь. То что у них не был спланирован весь альбом, и они работали от одной вещи к другой, казалось мне неэффективным, но Джон только смеялся надо мной. Они со Спектором наслаждались этими вечерами — вечерами, дававшими Джону возможность балдеть от фиглярства Спектора.
Перед второй ночной записью Джон снова налил себе фляжку водки. Он посмотрел на меня. «Тебе вовсе не нужно подстраховываться», — шутя сказала я.
«Да… но я все таки возьму с собой глоток.»
Когда Джон, Арлин и я вошли в студию, атмосфера там была несколько иная, нежели в первую ночь. Загадочность и неопределенность первой ночи исчезли, все знали, что впереди — долгий, изнурительный вечер. Музыканты, общавшиеся в первый раз между собой сдержанно и профессионально, теперь приветствовали друг друга, как старые боевые товарищи, которых вдруг призвали еще раз тряхнуть оружием. Все были слишком расслаблены, слишком веселы.
