В Сингапуре наши представления проходили в старом немецком клубе, находившемся неподалеку от города, нам требовалось минут двадцать, чтобы добраться туда с помощью рикши. Никогда не забуду наслаждения, которое испытывал, возвращаясь в отель после выступления, обычно не оканчивавшегося раньше часа ночи. Казалось, мы продвигались сквозь темный бархат цвета индиго, а лягушки-быки сопровождали бег кули нескончаемым пением. Меня радовало, когда дорога была ровной, ведь я был настолько старомоден, что сходил с рикши, когда дорога поднималась на холм, и все смеялись надо мной. Но меня так воспитали в Англии, когда я катался на тележке, запряженной пони.
Стояла страшная жара. Наш грим растекался, а когда Домиславский попытался наложить свои толстые искусственные щеки для роли судьи в «Волшебной флейте», они не приклеились. Отказался он и от своего накладного брюшка. Когда он появился на сцене, то выглядел совершенно не так, как обычно, и мы все настолько растерялись (ибо человек привыкает к заведенному порядку), что с полминуты стояли остолбенев.
Я обнаружил, что жара лишает людей памяти. Однажды вечером программу немного изменили, и все забыли сообщить об этом Павловой. Она узнала новость только во время представления и была ужасно оскорблена. Так много времени ушло на то, чтобы ее успокоить, что перерыв растянулся на полчаса, если не больше. Зрители забеспокоились и стали спрашивать, в чем дело. В конце концов им сказали, что возникли проблемы с освещением. Наконец Павлова снизошла до того, что согласилась исполнить «Музыкальный момент», хотя с ней и не посоветовались.
Рождество затерялось в этом году где-то на «Эдаване», доставившей нас в довольно плохих условиях из Сингапура в Рангун. У нас даже не оказалось времени организовать хороший обед, и это был единственный раз за все годы, проведенные с труппой, когда не отпраздновали Рождество. Воспитанный в консервативных традициях, я скучал по жареной индейке и рождественскому пудингу. Хотя теперь я не могу себе представить ничего более ужасного в условиях тропиков. Больше всего огорчений принес сочельник – Лона Бартлетт перенесла солнечный удар, и ее нельзя было оставить одну. Ее поместили на нижней палубе под навесом. Каждый раз, как только Лона открывала глаза, она начинала жаловаться на то, что повсюду находятся станки; перила палубы и балки верхней палубы – все казалось ей станками. «Уберите их», – истерически умоляла она нас. Бедное дитя, казалось, она никогда не поправится, эта неугомонная Лона, которую Павлова считала «прелестной».
По дороге в Рангун мы заехали в Пинанг. Из-за жары я спал на палубе, меня разбудили очень рано, когда моряки принялись за приборку. Но стоило встать так рано, чтобы увидеть воды и пальмы при свете зари. Корабль перевозил копру, она обладает не самым приятным запахом, но теперь, когда бы я его ни вдыхал, ко мне возвращается окружавшая меня в тот день красота. Мы сошли на берег и посетили знаменитый храм Змей. Священники, рассказавшие нам о том, что большинство змей покидают храм по утрам и возвращаются на закате, дали нам подержать змей. Я благодарен этим священникам за то, что они исцелили меня от отвращения к рептилиям, хотя змеи были очень холодными, но не скользкими, как я всегда воображал.
Мы приехали в Бирму, заказали места в отеле «Меркадо» и провели 31 декабря, провожая старый год танцами в «Эксцельсиоре», «первом месте для развлечений в Рангуне», причем Анна Павлова и Русский балет – двадцать пять артистов – объявлялись как «сенсация всего цивилизованного мира». Мы с моей партнершей, наверное, внесли этим вечером свою долю беспорядка в «Обертас», так как все время смеялись при мысли, что провожаем 1922 год. Я радовался тому, что мне удалось до конца года добиться того, в чем я себе поклялся. Я работал над новыми па для «Русского танца»: круг поворотов вприсядку на пятках, но из-за жары не смог попрактиковаться как следует. Прямо перед выходом Мюриель Стюарт сказала мне:
– Сделай сегодня новое па, Элджи!
– Не могу, – ответил я. – У меня слишком ослабли колени.
– Но эту отговорку ты выдвинул вчера вечером, – парировала она.
Добрая «старушка» Мюриель! Слово «отговорка» подстегнуло меня. Театр был полон, и в целом атмосфера внушала волнение. Я решил, что сделаю шаги, ведущие к новому па, а затем, если почувствую, что не смогу справиться, продолжу танцевать как обычно. Я просто положился на судьбу: начиная танец, я не знал, приземлюсь ли после прыжка в нужном месте или не найду места, чтобы совершить па, и просто буду выглядеть глупо. Так или иначе, мне удалось приземлиться в нужном месте и проделать свои пируэты в plie[45] на сцене. Все это требовало огромного напряжения, потому что в таких городах, как Рангун, невозможно репетировать должным образом каждый день, и я ни разу не прорепетировал это новое па под музыку. Как замечательно было, покинув сцену, услышать от всех за кулисами, что я действительно все сделал на «отлично». Павлова не поздравила меня, но девушки передали, что она была по-настоящему довольна. Так закончился 1922 год.
Впрочем, не совсем закончился, ибо мадам устроила для нас новогодний вечер. Она не смогла найти елку – а она любила деревья большие, зеленые, величественные, – так что вместо нее у нас была маленькая искусственная елочка. Стояла изнуряющая жара. Впоследствии мне неоднократно довелось встречать Рождество в Австралии с солнечными ваннами перед индейкой и рождественским пудингом, но наша вечеринка в Рангуне была столь же веселой и доставила нам, как никогда, большое наслаждение. Все мы облачились в вечерние наряды, а Павлова надела эффектное зеленое платье с ниткой красных янтарных бус, которые купила в Сингапуре. Маленькая елочка совершила храбрую попытку выглядеть прохладной и заснеженной, электрические вентиляторы на несколько минут отключили, так что мадам смогла зажечь свечи, и мы полюбовались их мягким светом. Но вскоре нам пришлось вытирать пот с лица, и мы почти обрадовались, когда вновь включили вентиляторы, а свечи принесли в жертву Новому году. Помнится, у нас был чудесный торт в форме большой книги, раскрытой на странице 1923. Был и рождественский пудинг, и, как я записал в своем дневнике, «неплохое шампанское».
После вечеринки нас всех отвезли посмотреть бирманские драмы, которые носят название пве[46]. Ничто не могло больше отличаться от утонченного исполнения театра Но или Кабуки. Грубые сцены были установлены на открытом воздухе, а зрители сидели на траве; над головой – сияющий лунный свет, странно контрастировавший с фестонами редких электрических ламп, освещавших сцену. Переднего занавеса не было, а задник расписан как кирпичная стена. Ничто не могло выглядеть менее театрально. Когда мы пришли, из ниоткуда возникли стулья и бирманцы пытались превзойти друг друга в вежливости и в стремлении нам услужить.
