– Знаешь, Элджи, – сказала она, – в этой стране нет ничего, что хотелось бы выбросить.
Глава 6. Восточные впечатления
Сказочный мир Японии с его сокровищницей драматического танца стал для меня опытом неизмеримой ценности. Хотя я и не осознавал этого, покидая страну, но этому путешествию суждено было остаться со мной на всю жизнь. Путешествие с Павловой стало наилучшей иллюстрацией старой поговорки: что посеешь, то и пожнешь. В первую очередь она заботилась о том, чтобы мы посетили достопримечательности, и всегда организовывала все таким образом, чтобы труппа отправлялась на прогулки в соответствии с путеводителем Бедекера там, где это было возможно. Она никогда не говорила: «Вы должны изучать японские танцы», но под ее влиянием нам самим непроизвольно хотелось сделать это. Когда мы покинули страну, я находился под таким влиянием целого мира восточного танца, что не хотел расставаться с ним всю оставшуюся жизнь. Даже когда я впервые увидел Павлову в Лондоне, черты ориентализма в ее раннем репертуаре и танцы Губерта Стовица поразили мое воображение, но я тогда не знал действительности, стоявшей за ними. Теперь я узнал ее и предполагал, что реальность продлится по крайней мере до конца нашего турне. Не могу сказать, что мне понравился маленький японский пароходик, который отвез нас в Шанхай. Он был очень примитивной европейской конструкции и чрезвычайно неудобный. На второй день пути был день рождения микадо, весь экипаж судна собрался на палубе и, обратившись лицом к Японии, исполнил национальный гимн. В тот вечер на обед подали огромного морского леща – это «счастливая» рыба, тай, ее всегда подают в день рождения императора. Однако нам она удачи не принесла: на следующий день мы попали в хвост тайфуна и всю ночь напролет нас швыряло и подбрасывало разгневанное море. Когда настало утро, мы оказались на Желтой реке, которая вполне соответствовала цвету желчи, а она-то как раз и давала нам всем о себе знать в этот день.
Пожалуй, первое, что поразило меня в Шанхае, была яркость китайских красок по сравнению с нейтральными мягкими тонами Японии. Красные и зеленые цвета я счел слишком вызывающими. Шанхай конечно же ни в коей мере нельзя назвать типичным китайским городом. Зрители состояли исключительно из европейцев, и это казалось очень странным после Японии, где мы танцевали исключительно перед японской публикой. Было очень холодно, и я размышлял, был ли то китайский или японский обычай прятать руки в рукава, чтобы сохранить тепло. Воздух, казалось, разрезал меня, когда мальчик-рикша бежал в театр. В британском секторе порядок поддерживали сикхи, и я помню, как потрясена и расстроена была Павлова, когда увидела, как сикх-полицейский бил дубинкой китайского мальчика-рикшу.
Я интересовался только китайской частью города и «прочесывал» боковые улицы, отходящие от главной, причем шел по одной стороне и возвращался по другой, чтобы не заблудиться. Я обнаружил чайный домик с ивовым узором, с изгородью с зигзагообразным орнаментом, предназначенным для того, чтобы отпугивать чертей, увидел птичий рынок и доброжелательного старого китайца с птичьей клеткой на шесте, выносившего таким образом свою птицу на прогулку. Однажды, когда я сопровождал миссис Лейк и Молли на базар, мы нашли гида, который повел нас осматривать Сад мандаринов с драконовой стеной. В камнях были вырезаны фантастические орнаменты, в саду находился пруд с темно-зеленой водой, сквозь которую поблескивало множество золотых рыбок. Драконы были вырезаны по вершине всей стены, практически носом к хвосту. Некоторых членов труппы пригласили на скачки. У Риты Глинде был наметан глаз на лошадей, и она ставила на победителя. Как-то раз она заметила, что одна из лошадей долго лидировала в забеге, а затем замедлила бег. На следующий день ту же лошадь поставили на более короткую дистанцию, Рита поставила на нее и выиграла.
Даже находясь в Шанхае, я едва мог поверить, что мы уже в Китае, поскольку подлинный Китай оставался скрытым от глаз. С тех пор я много узнал о китайском театре, но не в самом Китае. Знаю, что Павлова была разочарована, но она отнеслась к этому с большим философским спокойствием, чем остальные из нас. Во всяком случае, мне кажется, она знала многое заранее.
Мы выехали в Манилу на довольно комфортабельном «Тайо Мару». Когда судно было готово отойти, мы обнаружили, что с нами нет Волинина. Только подняли сходни, как мы увидели фигуру человека, бегущего по набережной. Волинин прыгнул, выполнив неправдоподобное grand jete[44], словно совершил выход в своем соло в «Луке и стреле». Фью!
Приехав в Манилу, мы вели довольно веселую светскую жизнь и имели весьма умеренный кассовый успех в артистической пустыне. Кое-кому из девушек сделали предложения, но ни одна из них не уехала с Филиппин помолвленной. Некоторых поляков ужасно шокировало, что девушки время от времени выходили без дуэний. Меня удивляло, возможно ли такое, чтобы в 1922 году люди придерживались столь старомодных взглядов. С ужасом вспоминаю утренники, когда мы танцевали в изнуряющую жару в плотных крестьянских костюмах и доводили себя до изнеможения при практически пустых залах, поскольку мадам не танцевала на этих ранних представлениях. В Маниле мы проводили время, купаясь в теплом море и наблюдая за игрой в поло, и испытывали при этом чувство благодарности за то, что отели и еда были не столь дорогими, как в Японии. Мы также посетили и ночной бал Святого Андрея, на котором играли волынки и исполнялись шотландские кадрили. Мы конечно же смогли принять участие только в трезвых уанстепах и время от времени исполнявшихся вальсах, поскольку в других танцах было бы так легко получить пинок по лодыжке, отдавить пальцы на ногах или получить нечто худшее. Мне сказали, что мое мастерство в исполнении бальных танцев возросло, и это меня порадовало. Еще больше я развеселился, когда услышал, как Волинин говорил одной из девушек, осторожно кладя руку ей на талию:
– Как ты танцуешь уанстеп, Джойс? Я танцую его на полупальцах.
Павлову пригласили посетить лучшие местные театральные школы. Она вернулась очень веселая, и мы подумали, что она, наверное, открыла какого-то гениального ребенка. Оказалось – нет.
– Все было так мило, – рассказывала она. – Все работали чрезвычайно усердно, их просили сделать арабеск, а они дружно делали аттитюд! Но очень мило.
Она, по-видимому, пребывала в хорошем настроении, подумал я, иначе не сочла бы это таким милым.
Мы отправились из Манилы в Гонконг на маленьком американском суденышке. Я прекрасно помню это путешествие, потому что впервые в жизни увидел, как море становится «маслянистым», превращаясь в ровную одноцветную поверхность. Небо в тот день было розовым, и море тоже стало розовым. Один из наших пианистов, Шура Хмельницкий, играл Дебюсси, и корабельное пианино звучало словно концертный рояль. Первое, что я увидел в Гонконге, был кули с красным носом. Бедняга выглядел невероятно комично, намного смешнее, чем лондонский докер, подверженный подобной беде. Когда корабль вошел в док, нас атаковали мальчишки, продающие газеты на разных языках, за исключением, разумеется, польского. Американские заголовки вселяли изумление: «АЙСЕДОРА ВОЗВРАЩАЕТСЯ», «ДУНКАН СТАНОВИТСЯ КРАСНОЙ». Мы не могли устоять от соблазна купить газеты с этими новостями и узнали, что Айседора только что вернулась из Советской России и отправилась танцевать не куда-нибудь, а в Бостон. Она размахивала перед зрителями красным шарфом, распевая: «Он красный, и я тоже. Не давайте им приручить вас». Павлова произнесла какой-то непечатный комментарий по-русски. Советы относились к ней как к ренегатке, но таким, как Айседора, позволялось приезжать в Советскую Россию, и ее встречали там с распростертыми объятиями, и это было тяжело.
