– "Мне не поверят, скажут, что я пропил. Да чего там болтать! Раз взял чужую вещь, то должен знать, где она. Отдай револьвер!" – приходя в повышенное состояние настроения, снова начал свои требования матрос, но на этот раз замахиваясь кулаком.
"Стой, подожди!"… – остановил я его с внутренним ужасом, что он меня сейчас ударит, а затем…
И тут, под влиянием ужаса, что меня ударит по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного Правительства:
"Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают!" – говорил я, дергая его за плечо.
Он обернулся. Бледное лицо и колкие, пронизывающие глаза.
"Ах, это вы давеча что-то объясняли мне!" – вспомнил я. "Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему", – быстро говорил я.
Старичок выслушал и принялся мягко что-то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.
В кабинете уже было полно. Члены Временного Правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.
Но вот, шляпенка-Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу, и не входя в нее, крикнул в Портретную Галлерею: "Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших, вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса".
Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители Красы и Гордости Революции.
Между тем внимание вернувшейся назад шляпёнки одним из членов Правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах. Едкое замечание задрало шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.
"А где же юнкера?" – спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.
– "Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкапа у стены", – ответил он.
"А что вы думаете делать?" – спросил я.
– "Что? Остаться с Правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить!" – ответил он.
"Ну, я под защиту Правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут.
Все равно разорвут", – ответил я.
– "Но что же делать?" – спросил он.
"А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать", – ответил я. И стал выжидать.
Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.
– "Ну, выходите сюда!" – крикнул шляпёнка членам Временного Правительства.
– "Hy да хранит вас Бог!" – взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.
В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового-мещанина, – недавний объект моего наблюдения.
"Послушайте, – тихо и быстро заговорил я с ним, – вот вам деньги… выведите меня и его, – я указал на юнкера, – отсюда через Дворец к Зимней Канавке. Вы знаете Дворец", – продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно-дикое предложение провести через огромнейший Дворец, насыщенный ненавидящими нас, офицерство, революционным отбросом толпы – чернью и матроснёю.
– "Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как Дворец берут. Он в винном погребе остался, а я, непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье", – тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.
"Ладно, ладно, – потом расскажете!" – убеждал я его, – "прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть", – убеждал я.
Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную Галлерею, наконец произнес: "Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести", – закончил он.
"Ну, была не была! Помяни Царя Давида и всю кротость его…" – всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную Галлерею навстречу всяким диким возможностям.
Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.
"Делайте, что хотите!" – неслось в голове. "Не могу идти", – рвало отчаяние душу.
Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.
Наконец к нам подошел мастеровой. "Их повели", – проговорил он. "Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили", – махнул он рукой.
"Я устал. Я не могу идти. Дайте курить", – попросил я.
– "У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ!" – крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки. И тут я заметил, что таких "ковырял" было много, и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. "Гиены", – мелькнуло сравнение и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей, при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.
– "Вот есть папироска. Кури сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке", – говорил, давая мне папиросу, взятую у "товарища", мастеровой.
"Ах ты русская натура"… – с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему-то на память набежали первые строчки описания Днепра: "Чуден Днепр при тихой погоде…" "Ну, идемте", – поднялся я.
– "Пора!" – подтвердил мастеровой; и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли. В голове снова образовалась какая-то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения, как можно более ярко выраженного, равнодушия ко всему окружающему – чему учила меня то, чем я привык руководствоваться за войну, – интуиция.
Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.
Наконец, мы добрались до арки. Прошли через нее, среди бушующего моря голов.
С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.
"Идти в ворота нельзя", – говорил мастеровой, – "там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет!" – на ухо шептал он мне.
"Да, да", – согласился я, "потому и просил вас вывести на канавку", – отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.
В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о котоpых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.
