них супероружие?» ответ был простым: «Надо еще разобраться в том, что именно он делал в должности руководителя Манхэттенского проекта – способствовал созданию или тормозил его?». Версия, согласно которой Советский Союз мог поставить своего агента во главе проекта для того, чтобы иметь полную информацию о нем, тоже выглядела весьма заманчиво. К деловым соображениям примешивались и личные. Будучи «ястребом из ястребов», Гувер ненавидел «голубей» и всех, кто был похож на них.
26 апреля 1946 года Гувер попросил (точнее, потребовал) у генерального прокурора Томаса Кларка разрешение на «техническое наблюдение» за Оппенгеймером, иначе говоря, на прослушивание его телефонов. Кларк, про которого говорили, что «он хороший прокурор и хороший адвокат, но прежде всего он основательный политик», не мог отказать директору ФБР, располагавшему досье на всех высокопоставленных чиновников. И «техническое наблюдение» началось 8 мая. Из-за несовершенства техники наблюдение было далеким от идеала. При подключении «слухача» к линии или отключении от нее слышался щелчок, так что Оппенгеймеры сразу же поняли, что их прослушивают, и в телефонных разговорах между собой отпускали шуточки по этому поводу. Так, в общем-то, и ведут себя люди, которым нечего скрывать и нечего бояться. Но вместо того, чтобы шутить, нашему герою следовало бы задуматься и изменить линию своего поведения так, чтобы не навлекать на себя дальнейших неприятностей. Однако этого не произошло. Со временем прослушивание сняли по причине его безрезультатности. Ничего компрометирующего добыть так и не удалось.
Прозвучал и другой тревожный «звоночек». Представителем Соединенных Штатов по международному контролю над атомной энергией в только что созданную Организацию Объединенных Наций президент Трумэн с подачи государственного секретаря Джеймса Бирнса назначил Бернарда Баруха, удачно совмещавшего бизнес с политикой. Мало того, что консервативный Барух «смотрел в рот» президенту, так он еще и вложил крупные средства в компанию, владевшую урановыми рудниками. Так что его позиция была предопределена изначально. Барух «перекроил» доклад Ачесона – Лилиенталя таким образом, что идея международного контроля над атомной энергией, сохранившись на словах, на деле трансформировалась в контроль Соединенных Штатов. Суть «Плана Баруха» можно было выразить следующим образом: мы «замораживаем» текущий статус, чтобы больше никто не создал атомного оружия. Только самые наивные могли поверить в то, что американский орел добровольно зароет в землю свои стрелы [95]. В качестве сдерживающего фактора план Баруха предлагал не полную открытость, а… наличие арсенала атомных бомб, хранителем которого ООН должна была назначить Соединенные Штаты. В ответ на обязательство других стран отказаться от разработки атомного оружия американцы обещали не добавлять новых бомб к уже имеющимся. Это напоминало старую ковбойскую шутку из разряда «отдай мне свой револьвер и проваливай». Разумеется, Советский Союз не согласился с предложениями Баруха, однако иных предложений никто в американском правительстве делать не собирался.
Барух предлагал Оппенгеймеру принять участие в составлении плана в качестве научного консультанта (ему были нужны не знания нашего героя, а его громкое имя). Но тот отказался от сотрудничества и начал выступать с лекциями, в которых пропагандировал свои взгляды, касающиеся правильного международного контроля над атомной энергией, способного предотвратить применение атомного оружия в будущем. Это был очень опрометчивый шаг, типичный жест одиночки, оказавшегося в изоляции. Во-первых, позиция Оппенгеймера уже была озвучена не раз, и ничего нового он сказать не мог. Во-вторых, большинство американцев считало, что супермощное оружие нужно крепко держать в своих руках, а призывы Оппенгеймера воспринимало как «пораженческий бред». В-третьих, отдельные лекции не могли изменить мнение общества. Наш герой был похож на Дон Кихота, сражавшегося с ветряными мельницами.
А тучи тем временем продолжали сгущаться. Агенты ФБР усиленно копались в прошлом Оппенгеймера, ища доказательства его связи с советской разведкой, а к телефонному прослушиванию добавилась слежка. У Гувера имелись на руках хорошие карты (с плохими старина Эдгар никогда игру не начинал), но к ним был нужен козырной туз. Неопровержимое или хотя бы кажущееся неопровержимым доказательство шпионской деятельности Джулиуса Роберта Оппенгеймера, «сукина сына» и «занозы в заднице» (так Гувер называл тех, кто доставлял ему сильное беспокойство).
Лаборатория в Лос-Аламосе тем временем продолжала работу. Теперь ею руководил Норрис Брэдбери, рекомендованный Оппенгеймером в качестве своего преемника. Брэдбери окончил аспирантуру в Калифорнийском университете и недолго преподавал там, но в конечном итоге осел в Стэнфорде, где в 1943 году стал профессором. После войны лаборатория, превратившаяся в научно-производственное объединение, начала разваливаться. Одни сотрудники демобилизовались, другие уволились, большинство научных светил вернулись в свои «гнезда» и вдобавок ко всему сократилось финансирование. Разумеется, Брэдбери хотел сохранить лабораторию, а для этого требовалось продолжать создавать атомное оружие. И тут его интересы вступили в противоречие с интересами нашего героя. В конце 1945 года Брэдбери предложил Оппенгеймеру принять участие в операции «Перекресток», посвященной изучению действия атомной бомбы на море, но Оппенгеймер отказался. Он написал письмо президенту Трумэну, в котором мотивировал свой отказ невозможностью добавить что-то новое к уже известному и раскритиковал саму идею морского атомного взрыва, который планировали провести на атолле Бикини посреди Тихого океана. Зачем производить испытание, если его результаты легко можно предсказать? А если уж понадобилось что-то уточнить, то это можно сделать в лабораторных условиях, сэкономив большую сумму денег.
Доводы Оппенгеймера были разумными, но на самом деле операция «Перекресток» имела не столько научное, сколько политическое значение. Американскому правительству была нужна еще одна демонстрация своей военной мощи. Изначально предполагалось пригласить на испытание наблюдателей от разных стран, в том числе и от Советского Союза. Разумеется, письмо не оказало воздействия, а всего лишь укрепило неприязнь Трумэна к «ученому-плаксе» и еще раз подтвердило «антиамериканскую» позицию Оппенгеймера.
Разуверившись в своей способности повлиять на текущее состояние дел, Оппенгеймер вернулся к «чистой» научной работе и снова начал делить свое время между Пасаденой и Беркли. Некоторая напряженность в отношениях с руководством Калифорнийского университета сохранялась, но репутация «отца атомной бомбы» значила больше, чем трения. Оппенгеймер продолжил работать над темой космических лучей и тем, что было с ней связано (до 1950 года он опубликует пять статей, которые станут его последними научными работами).
Весной 1947 года Оппенгеймер согласился занять должность директора Института перспективных исследований в Принстоне и с октября приступил к исполнению обязанностей. К оставлению насиженных мест его побудила позиция ректората Калифорнийского университета, которая препятствовала ему создавать новую команду единомышленников взамен той, что рассыпалась в годы войны. В том же 1947 году Оппенгеймер вошел в состав Генерального консультативного комитета при Комиссии по атомной энергии, несмотря на всю неприязнь, президент Трумэн был вынужден назначить его туда. Немного позже молодой социолог Филип Рифф напишет, что «Оппенгеймер олицетворяет новый статус науки в американском обществе. Его красивое худощавое лицо стало новым образом гения, пришедшего на замену Эйнштейну».
В
