…О книгах не беспокойтесь: все ли, нет ли, но кое-какие переехали на Королевскую (в Варшаве). Если будет в них нужда в связи с музеем, Иван Гаврилович найдет способ их переправить. Никаких трудностей не будет. Две их них (с надписями Лавровых) мне показались особенно интересными. Это Explication des gr Peinture, Sealpture, Architecture et navures, des Artistes vivas, exposes au Musee Napoleon le I en Novembre 1812. [Paris. Dubrag.1812] и Le chevalier de Maison-Rouge par Alexandre Dumas. Paris-1852. Chez Mareseq et С («Пояснение к произведениям, живописи, скульптуры, архитектуры с 9 гравюрами, портретами ныне живущих художников, выставленных в музее Наполеона I ноября 1812. (Париж. Дюбраг. 1812) и «Кавалер де Мезон-Руж» Александра Дюма. Париж. 1852. Изд.
Мареск и К). Дюма — это целый фолиант с богатыми иллюстрациями из издания сочинений. Мне кажется, обе книги куплены во Франции. Но есть и русская — инструкция, как морить клопов, 1842 года. На ее полях заметки от руки — может быть, кого-нибудь из старших?
(Тургениана. Вып. II–III. Орел, 1999.)С. С. Матвеева — С. П. Лихнякович [1908], Париж. Черновик.
«…Вам велела кланяться графиня Комаровская-старшая. Она прогостила прошедшую зиму вместе с фрейлиной Екатериной Леонидовной в Варшаве. Мать и дочь уверяли, что Володя Тезавровский очень хорош в Художественном театре, но почему-то больше всего хвалили его в Метерлинке, который мне никогда особенно не нравился. Вспоминали при случае о театре графа Евграфа в Городище, о лутовиновской театральной школе и о том, что многие роли и ноты оттуда до сих пор целы и все испещрены деловыми пометами. О таких же лутовиновских пометках говорили и братья Юрасовские…В родне нам по-настоящему не хватает человека, который бы отдал все время историческим изысканиям. Сегодня они в необычайной моде…»
(Тургениана. Вып. II–III. Орел, 1999)Больше она не расстанется с паласами никогда. Вместе с ней они пройдут путь, который прошел штаб Западного фронта русской армии в Первую мировую войну, начиная с Минска. Потом будут Воронеж, Путивль, Орел, Ливны, откуда придется помогать выехать Нине Илларионовне, наконец, Москва, а в Москве сначала Большой Николопесковский переулок, в доме земляков Юрасовских, потом Замоскворечье, Пятницкая улица, дома ювелирных магнатов Исаевых, в приходе Троицы в Вешняках.
Сколько еще оставалось дней или недель? О болезни никто не говорил. Просто перестал бывать врач. Просто его заменила сестра. Облегчение наступало два раза. Ненадолго.
Но самое удивительное: на крошечном, увеличенном приставной линзой экране телевизора замелькали невнятные тени, объяснявшиеся на французском языке, с тем самым выговором — «парижским»! — который отличал всех Лавровых из поколения в поколение. В Москве гастролировала «Комедии Франсез». Та самая, спектакли которой когда-то она знала наизусть. В Париже.
Легенда носилась в воздухе. Кто-то когда-то что-то сказал, кто-то обратил внимание, кто-то, между прочим, удивился. Слишком недолго задержался Тургенев в Москве после смерти матери. Слишком много народу хлынуло в особняк на Остоженке, когда он стал полновластным его хозяином.
Впрочем, не совсем так. Судьба старого особняка стремительно решилась не по его желанию. Наследники. Раньше о них не думалось. Все перекрывало имя и воля Варвары Петровны. Теперь каждый торопился обрести самостоятельность, не упустить своего, не проиграть.
Все знали, в каком неистовом гневе уходила из жизни Варвара Петровна. Как требовала от управляющего все уничтожить, распродать, а если не успеет, просто сжечь, чтобы не досталось наследникам, чтобы в последний раз и окончательно наказать сыновей. Если в какие-то минуты и начинала колебаться, быстро брала себя в руки. Всем назло требовала, чтобы у дверей спальни оркестр, не переставая, играл польки, любую музыку, лишь бы веселую, лишь бы, как сама говорила, «наглую».
Теперь-то, в последний час, в душе не сомневалась, сколько собрала вокруг себя ненависти, злобы. Но до конца требовала покорности, униженности, страха. В части любви не обманывалась. Неужели же не успеет лишить всего и всех? Чтобы знали! Чтобы помнили!
Видеть сыновей не хотела. Николай все равно послал за братом. Иван не успел — приехал к могильному холму в Донском монастыре. Для всей Москвы писатель стал хозяином дома на Остоженке. Это время его фантастических театральных успехов. На Остоженке вся труппа Малого театра. Читки. Обсуждения. Первые репетиции. Народ, которого бы покойница не пустила на порог, а тут, на, поди, дорогие гости. Прислуга разводила руками. И ждала — до конца еще было далеко.
Актеры не удивлялись, что принимал их Иван Сергеевич на антресолях: привычка! Обживется после матушки, спустится в парадные апартаменты. Михаил Семенович Щепкин только вздыхал: больно крута и узка лесенка в хозяйские комнаты. Молодым что, а в его-то годы да при его «корпуленции»! В его семье так и остался рассказ о «тургеневской верхотуре». Из поколения в поколение его повторяли: ведь не какая-нибудь «верхотура», самого Тургенева.
И еще — «кабинет не для хозяина»: в восточных коврах, а на них оружие. Для офицера былых времен понятно, а для былого студента, нынешнего «парижанина» странновато. Пров Михайлович Ермилов, который стал Садовским, не удержался спросить: не мечтали ли смолоду об армейских подвигах? Иван Сергеевич усмехнулся: что нет, то нет. Это все матушкин вкус. Комнату приготовила к моему приезду из университета. Переделывать — нужды нет, только матушку обижать. У кого-то похлопотала паласы достать. Оружие, может быть, и отцовское.
Шурочка Щепкина — последняя из династии на сцене Малого театра — вспоминала все подробности, передававшиеся в семье. Москва, 1970-е годы — так ли уж много времени прошло? Прадед сам отвел Ивана Сергеевича к Гоголю на Никитский бульвар, в дом графов Толстых, сам слышал, как Николай Васильевич сказал, что им с Тургеневым уже давно надо было быть знакомыми, а Иван Сергеевич покраснел и онемел. Не нашелся, что ответить самому Гоголю. Всю дорогу, что возвращались, в себя прийти не мог.
Со стороны это выглядело почти невероятным: Александра Александровна Щепкина и последний из Садовских в том же Малом театре в одном доме, за одним столом, у окон, выходящих на последнюю квартиру Гоголя. Александра Александровна, до смешного похожая на прадеда: невысокая, плотненькая, круглолицая, «ухватистая», как говаривал Михаила Семенович. В каждый образ входила с первых же слов. Голубоглазая… И высокий, худенький как тростинка, Провушка Садовский с его рассказом из семейных анналов, как тесно было героям-любовникам казенной сцены, — а их как уланов отбирали, — под низенькими потолками тургеневской комнаты, как мостились на тахте с «кавказским ковром», а «расчитывали на голоса» сцену — «Случай на большой дороге».
