Как только мы расположились, чтобы побеседовать по душам с капитаном Штуббе, нам сообщили, что из отпуска вернулся наш квартирмейстер. Он был мастер решать административные вопросы, но больше всего на свете этот жизнерадостный молодой человек с большими голубыми глазами любил красиво пожить. Он сочетал эту страсть с непомерным желанием добиться популярности. Эти два стремления было трудно сочетать между собой, но он решал эту проблему блестяще, стараясь, чтобы вся рота жила не хуже его, – так что мы не находили в его желаниях ничего предосудительного.
Квартирмейстер явился в сопровождении 35 служащих нашей роты. Когда ему сообщили в Херсоне, что он больше не вернется в Крым, и вместо этого он получил предписание следовать на Терек, он повел себя благоразумно и дальновидно. Очевидно, трудно было не заметить, что половина нашей медицинской роты все еще не вернулась из отпусков. Поэтому ему пришлось провести несколько дней и ночей на железнодорожном вокзале в Краснодаре, снимая с поездов наших людей. После своего возвращения он поселился в доме самой красивой в городе девушки. Несмотря на это обстоятельство, в его больших голубых глазах поселилась тоска, и как-то раз он сказал, что она является коммунисткой до мозга костей, и поэтому он вынужден вести себя с ней крайне осторожно.
Однажды я зашел к нему домой, поэтому у меня была возможность взглянуть на эту девушку. Она жила в большом доме, и вход в жилые помещения вел через галерею, тянувшуюся вокруг внутреннего дворика, в котором собирались все обитатели дома. Кто-нибудь рассказывал историю, а остальные смеялись; здесь же, рядом, стояли тощая коза и паршивый пес. Вероятно, это была одна из веселых историй, написанных Михаилом Зощенко. Я поднялся по шаткой скрипучей лестнице, и собравшиеся люди смотрели на меня с любопытством. Дверь открыла пожилая женщина, одетая в скромное платье, латанное и перелатанное сотни раз, впрочем, такие же платья носили почти все женщины в России.
Квартирмейстер поставил передо мной на стол бутылку старого доброго арманьяка. Затем пожилая женщина принесла чай в старинном и очень ценном серебряном чайнике для заварки, который являл собой прекрасный образец русского классического стиля. Она разлила чай. Я посмотрел на нее; и пока я смотрел на нее, то вспомнил прекрасные руки одной пожилой дамы, хозяйки замка в Нижней Баварии, где мне часто приходилось бывать в гостях. У этой старухи были точно такие же руки, хотя они и огрубели от работы, но грациозность ее движений, когда она разливала чай, приличествовала бы хозяйке любого замка. Когда я впервые на нее посмотрел, то сразу же заметил следы былой красоты на ее лице. Разумеется! Она из «бывших». Я поблагодарил ее по-французски:
– Большое спасибо, мадам.
Вскрикнув от удивления, она уронила чайник для заварки. Точно так же на французском языке она ответила:
– О, господин! Вы говорите по-французски? Вы бывали в Париже? Вы…
А затем случилось нечто необычайное. С той торопливостью, которая заставляет русских женщин разговаривать по-французски даже быстрее француженок, она пыталась выразить свое удивление. Однако это усилие оказалось чрезмерным для нее. Она начала заикаться и задыхаться; она не могла подобрать правильные слова; она уже порядком подзабыла французский язык и начала плакать. Ее дочь вошла в комнату; вероятно, она услышала, что ее мать плачет.
Тамара Михайловна носила так называемый «казак», доходившее до колен платье, которое подчеркивало все достоинства ее фигуры, а также кожаные сапоги, предназначенные для верховой езды. Ее черные волосы были коротко острижены. У нее были темные выразительные глаза, широкое лицо с изящно очерченными висками, немного смуглого цвета с розовым румянцем на щеках, и белоснежные зубы. Ей была присуща природная красота, «grande beaute», как говорят французы, которая встречается крайне редко. Я потерял дар речи от восхищения – вероятно, она привыкла к тому, что производит такое впечатление на мужчин. Благоразумный квартирмейстер выглядел смущенным.
Вчетвером мы, наконец, попили чаю. Пожилая дама была по происхождению аристократкой. В молодости она была богатой – владела земельной собственностью площадью примерно в 80 тысяч квадратных акров вблизи Екатеринбурга, что на Урале. Она много путешествовала и хорошо знала Европу.
Ее муж погиб во время Гражданской войны, так как служил офицером в деникинской армии. Тамара Михайловна выросла уже после революции. Она вступила в комсомол, молодежную коммунистическую организацию, позднее стала членом коммунистической партии. Она ничего не знала о том великолепии, в котором раньше жила ее мать. Она не только ничего не помнила об этом, но даже была убеждена, что рассказы ее матери являются контрреволюционной пропагандой. Хотя она не говорила по-французски, ее немецкий был вполне сносным. До начала Второй мировой войны немецкий входил в число обязательных предметов, изучавшихся в советских средних школах.
Пожилая женщина попросила меня:
– Расскажите ей о Париже!
Первым делом я поведал ей о парижском метро. Я знал, что советская пропаганда восхваляла московское метро как величайшее достижение социалистического государства. Тамара Михайловна отказывалась верить, что подземная железная дорога в Париже уже существует на протяжении жизни целого поколения.
Пожилая женщина, довольная тем, что подтверждаются все ее слова, настоятельно просила меня продолжать свои рассказы. Вот так мы и сидели. Я рассказывал об Эйфелевой башне, о небольших артистических кафе на Монмартре; о семи холмах, на которых стоит Рим, и о расположенной в этом городе площади Святого Петра, рядом с которой находится Ватикан; о Трафальгарской площади и Британском музее в Лондоне; о Берлине и дворце Сан-Суси; о Мадриде и о дворце Эскориал.
Вокруг этой прекрасной девушки рушился один мир и возникал другой. Она стала забрасывать меня вопросами. Постепенно стали собираться и другие обитатели дома, заинтригованные происходящим. Чай разливали безостановочно, а затем начался – на трех языках – один из тех великолепных вечеров, устраивать которые русские непревзойденные мастера; один из вечеров, проведенный в бурных дискуссиях, заполненных неподдельным удивлением, искренним воодушевлением, добрым юмором. Только завоевав половину страны, молодой квартирмейстер начал, наконец, хоть что-то в ней понимать.
Когда поздно вечером девушка и я вышли подышать свежим воздухом на балкон, в небе над нами висела громадная кавказская луна. Мы разговаривали о России, о матушке-России, о Святой Руси; о ее великом прошлом, о ее предназначении в этом мире, о простом народе. Эта Россия еще полностью не исчезла. Тридцать лет, прошедшие после революции, ничего не изменили в душе русской женщины. Если кто-нибудь и переживет ужасы революции, так это будет она.
