Тут, недалеко от нашей хаты пожилая женщина жила — она приехала из Николаева к своей больной сестре, и у нее были какие-то денежные сбережения. Она сама в город уже ходить не могла и просила меня, чтобы я в Николаев за хлебом ходила. Она давала мне рублей 300–400, это в те времена была двухмесячная зарплата рабочего, и за каждые две принесенные ей из Николаева булки хлеба — одну, купленную за ее деньги, она мне отдавала.
— Бабуся, — в ужасе я округляю глаза, — это же за пятьдесят километров…
— А что делать, — горько усмехнулась баба Киля, — не умирать же с голоду?.. Пятьдесят километров — это было еще не самое страшное, самое страшное было в другом: хлеб могли отобрать голодные люди, они тогда весь Николаев заполонили. Куда ни глянь — везде они были,… беспризорные дети и инвалиды войны, без ног, с орденами и медалями на груди по улицам голодные ползали — хлеба просили. На улицах только и слышно было: «Подайте — Христа ради»… Это был ужас!
А той булки хлеба, что я приносила из Николаева, нам троим на две недели хватало: я ее с травой перемалывала и из этого лепешки пекла. Ну и коровка наша, слава Богу, помогала нам голод пережить. Она, бедняжка, за день натаскается с плугом, а потом мы еще и доим ее,… вот так и жили!
— Бабуся, а что хлеб в городе свободно продавался? — удивленно спросил я.
— Ну, что ты, если бы хлеб в городе свободно продавался, то, возможно, не было бы голода,… хлеб тогда в городе только по карточкам продавался, но многим людям не хватало денег, чтобы даже и по карточкам хлеб купить. А сельским жителям карточки не полагались, и мне приходилось хлеб у спекулянтов с огромной переплатой покупать — на рынке булка хлеба до 500 рублей доходила. По нескольку дней я тогда по Николаеву рыскала в поисках хлеба, и унижалась я перед продавцами, как могла, чтобы купить хлеб подешевле, но не зря же мне было идти туда за десятки километров.
— Какой ужас… — чуть слышно произношу я.
— Конечно ужас, — словно ненароком, соглашается со мной баба Киля, и подавленным голосом продолжает:
И ладно бы одно только это, так власть наша родная, придумала как еще больнее людям сделать: нас стали заставлять за живые деньги облигации покупать.
— Как это?..
— Ну, как… — потупила взгляд баба Киля. — Вызвали, к примеру, твоего деда Ваню в контору, дали ему бумажку разрисованную узорами всякими и говорят: тебе, как мужику еще способному шевелиться, облигация стоимостью пятьсот рублей,… а тебе, мне говорят, как женщине уже потрепанной — облигация за триста,… а вам, девчата — мамке твоей и Анюте говорят, облигации за пятьсот рублей.
Мы плачем, умоляем председателя сельсовета, чтобы он дал нам хотя бы облигации подешевле, говорим, что у нас нет денег, а он нам в ответ отвечает: ни чем помочь не могу — у меня план, где хотите деньги найдите, но за облигации заплатите!
А где же нам эти деньги искать-то было, что это — грибы, что ли? У нас в колхозе трудодень тогда стоил всего лишь от 15 до 30 копеек. А если учесть, что мы получали, с учетом различных вычетов, зарплату в виде сельхозпродукции и только по истечении отчетного трудового года, а общая сумма заработанных колхозником денег в лучшем случае составляла тогда не более 150 рублей в год, да еще нам нужно было заплатить кучу разных налогов, то можешь себе представить, как мы тогда жили, и сколько это нам нужно было «найти» денег, чтобы купить даже одну облигацию за 500 рублей.
Люди с голоду тогда пухли, но вынуждены были деньги добывать не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы эти бумажки у государства выкупить. Валялись они потом у людей дома, только место среди документов занимали,… многие люди жгли их — после денежной реформы в декабре 1947 года им цена уже копейки была.
Вот так наше родное государство с народом расправлялось!
Замолчав, баба Киля стала нервно собирать своими натруженными старушечьими руками разбросанные по столу крошки хлеба.
— Бабуся, а Вы любите свою страну?.. — только, чтобы что-нибудь сказать, вдруг тихо спросил я ее после затянувшегося молчания.
— Люблю ли я?.. — подняв на меня свои опечаленные глаза, баба Киля запнулась. Какое-то время она вновь сидела молча, точно вспоминая и размышляя о чем-то, затем, чуть слышно она проронила: — я никому, даже своим детям не внушала ненависти к стране, в которой они живут,… я не люблю свою нищую, безрадостную и полную оскорблений жизнь, а в том, что моя жизнь была именно такой, виновна Советская власть… Я ненавижу ее!
Я и раньше, слушая рассказ бабы Кили, ощущал ее отношение к Советской власти, но после этих слов внутри у меня словно что-то перевернулось. Я не знал, что сказать и, потупившись, молчал, пытаясь усмирить свои противоречиво-болезненные чувства и жалея о том, что я задал бабе Киле вопрос, ответ на который так взбудоражил мое сознание. А баба Киля после продолжительной паузы вновь заговорила:
— Я понимаю, внучек, что тебе мои слова неприятны, но неужели после того, что мне пришлось пережить, ты надеялся услышать от меня другой ответ?.. Разве можно с любовью относиться к власти, которая исковеркала не только мою жизнь, но и жизнь миллионов таких же, как я, людей?
Я продолжал молчать и баба Киля, видя мое внутреннее замешательство, сосредоточенно посмотрев в мои глаза, в ожидании ответа спросила меня:
— Ну, скажи мне, а за что я должна Советскую власть любить?..
— Ну… — поморщился я, лихорадочно перебирая в памяти все то, что могло бы хоть как-то вызвать в ней чувство гордости за свою Советскую страну. Там была и Победа над Германией в Великой Отечественной войне; и покорение космоса; и военное могущество страны; и освоение целинных земель; и рост промышленности, и даже советский балет… В памяти было много разного, чем, как я считал, должен гордиться каждый советский человек, но, перебирая все это в своей памяти, я постоянно ловил себя на мысли, что никакие успехи страны не могут оправдать тот цинизм и жестокость, которую проявляла Советская власть в отношении миллионов ни в чем не повинных своих граждан.
Ни ко времени, мне в голову тогда почему-то врывался недавний эпизод, связанный с тем, как я отвозил на Родину гроб с погибшим в Афганистане солдатом.
Проклятья со стороны родителей погибшего в Афганистане сына в адрес Советского руководства неслись тогда такие, что мне, простому офицеру Пограничных войск, своими глазами уже насмотревшемуся на то, как, с кем и кому наше правительство пытается «помочь» построить социализм, и какой ценой, даже стыдно перед ними стало за принадлежность к государственной военной структуре, и ощутил я тогда невыносимо горькое чувство вины своей перед ними.
