– Ну хорошо. Ты, Сах, тех, кого на толчке видел, описать можешь?
– А как же, – соврал Сах, – оба такие высокие, в пальто…
– Что ты мелешь, Сах, какие пальто, жара на дворе, какие двое? Ты же сказал – мужчина и женщина…
– Тьфу, сначала были двое, а потом пришла женщина, а пальто…
– Так сходи к портному, на Ильинку, и приведи его сюда, да попроси, чтоб платье захватил.
– Вот видите, еще и ушил платье, мое, а я худенькая, а эта корова, воровка…
– Я не воровка, я пошла с утра на толчок, там на улице Футболистов…
Вскоре вошел портной со свертком и заговорил быстро-быстро:
– Я не снимал с нее, она сама говорит – отпустите сзади, а я говорю – зачем сзади, так красиво, лучше газ будем пускать… шторка, шторка делать, ну и коснулся нечаянно, а она… вот…
– Так, стоп! – закричал милиционер, – сверток мне! Сейчас будем методом дедукции действовать. Какое платье, чье? Какого цвета будет, если разверну?
– Ну, зеленое в черную полоску, – сказала красавица.
– Какие еще приметы имеются?
– На левой стороне под вырезом приколота розочка искусственная…
– Так, вскрываем…
Под взглядами, наверное, восьми человек капитан развернул сверток, но там было платье другого цвета… Все ахнули, даже потерпевшая:
– Ну вот, я же говорила…
Даже Сах чуть не заплакал и сказал себе под нос: «Воровка, а с таким задом…»
– Ну что же, все свободны, будем сажать, мало тебе не покажется. Так, фамилии, адреса подельников…
И красавица заревела так, что хозяйка платья начала ее успокаивать:
– Да ладно успокойся, много не дадут, я дам хорошие показания…
И тут портной достал из-за спины другой сверток.
– Вот оно, зеленое в черную полоску, это она оставила, я боялся, меня обвинять будут, что я сзади дотронулся, чтобы газ пускать, ну там шторка-шторка…
– Так, сумасшедший дом, всем сесть! Дамочка, вспоминайте людей, которые вам продали это платье, сейчас пойдем на толчок, и вы поищете их в толпе, остальные по домам, завтра вызовем, платье новое пока не снимать… шторка-шторка… газ будем пускать…
Сах пытался пойти с ними, но его быстро отшили.
– Завтра придешь, ты и так все время здесь ошиваешься.
На толчке, где можно было купить все что угодно, было еще много народу, хотя уже был почти полдень. Зина, так звали красавицу, понимала, что это был ее шанс, и, как всегда в таких случаях, уже на пределе возможного заметила мужчину, правда без женщины, которые и продали ей ворованное платье. Она долго шла за мужчиной, а он как почувствовал, и уже на самом выходе вдруг повернулся к ней и гнусавым голосом прошипел:
– Счас попишу, падла, лица не узнаешь, писочку видишь? Но Зинка не струсила и заорала на весь толчок:
– А вот этого ты не хочешь, сволочь! – повернулась задом к вору и задрала подол нового платья, да так, что оно треснуло по шву… Вор стушевался, согнулся и попытался убежать, но его уже держали за руки.
Назавтра все собрались в милиции, составили протоколы, расписались, и мадам, которую обокрали, подошла к Зинке и сказала:
– Слушай, возьми себе это платье, я не смогу ходить в нем после всего.
– А я смогу, что ли? – ответила Зина.
Тут подошел портной с виноватой улыбкой.
– Пойдемте ко мне в мастерскую, я все перелицую и перешью, никто и не заметит.
Так Сах познакомился с очаровательной женщиной, с которой они долго ходили вместе по центральной улице, пока не поженились.
Коэна забрали в армию перед самой войной с Германией. Еще в первую империалистическую. А так не хотелось! Не потому, что Коэн боялся грубых армейских шуточек, издевок по поводу его не особенно крепкого телосложения или непонятной для других парней национальности… Крымчак – это что такое? Еврей, караим, татарин? Или, может, вообще грек или армянин? А объяснять долго, и все равно не поймут. Тем более что Коэн был музыкантом, точнее трубачом. Еще в школе у него обнаружился музыкальный слух. Часто он закрывался в садовой уборной и громко пел песни. Всякие, какие знал. Все говорили, что талант. Но чаще жестко шутили, особенно сверстники:
– Коэн, с таким голосом, как у тебя, только и сидеть на толчке и кричать: «Занято».
Но Коэн не обижался. Он знал только, что будет музыкантом. Но не певцом, потому что голос его начал ломаться со временем. И вот однажды отец позвал его и сказал:
– Слушай, сынок, я всю жизнь катаю эти проклятые одеяла, руки горят. Хочу, чтобы ты выучился другой профессии, но такой же нужной, как и моя. Одеяла нужны всем, во все времена. Так вот все соседи говорят, что у тебя есть способность к музыке, а это тоже, знаешь, как одеяла – без нее никуда: ни на свадьбу, ни на… сам понимаешь. Сходим-ка к Бохору, он скрипач, может, что подскажет?
И пошли они к Бохору. Тот принял их, велеречиво рассказав о достоинствах своего инструмента и том, как скрипка нужна людям. Даже сыграл что-то очень мелодичное и жалостливое.
– Так что, пойдешь ко мне в ученики за небольшую плату, а?
Отец подозрительно посмотрел на Бохора и сказал:
– Это ты будешь учить? И чему? Чтоб над столом пьяным в кабаке играть «Глаза твои карие»? Э, не для этого я сына привел к тебе.
– Хорошо, – сказал Бохор, – тогда вези его в Ак-Мечеть, там музыкальная школа, они его прослушают, проверят на слух.
– Да, слышит он хорошо, правда, сынок? Ну-ка отойди на десять шагов, а я шепну…
– Ты вот прерываешь меня, а я не о том слухе, я о музыкальном слухе. Ладно, поезжай, я дам тебе адрес одного моего знакомого, заодно он тебе поможет, если что.
И Коэн один поехал в Ак-Мечеть. Когда он вошел в музыкальную школу, то был поражен обилием звуков, издаваемых роялями, скрипками, флейтами и кларнетами, тонкими мальчишескими голосами… И вдруг он услышал мягкий, но и сочный пронзительный звук трубы. Она выводила знакомую мелодию, но Коэн не мог вспомнить, откуда. Он стоял под дверью и наслаждался переходами трубача с одной мелодии на другую. И все это закончилось маршевой призывной, да так прозвучавшей, что ему захотелось шагать и идти, куда позовет труба. И он вспомнил, что однажды, когда был еще маленьким, в Ак-Мечети, на улице он увидел, как военные шли строем. Впереди шел трубач, а за ним барабанщики, и все подчинялись стройному маршевому ритму, поддерживаемому дробью маленьких и гулом большого барабана… Он заглянул в класс, и его ослепила небольшая, ярко-золотого цвета вещь. Он, никогда не видевший настоящей трубы вблизи, понял сразу – это и есть труба, и сердце его навсегда влюбилось в нее.
– Ты кого ищешь? – спросил преподаватель.
– Да никого, я слушал… Я хочу играть… На ней.
– Ого, сразу играть! Это тебе не дудочка, учиться надо.
– Я буду…
