А в нормальном состоянии он схватывал суть происходящего на поле мгновенно. Пришли с ним на игру киевского «Динамо» с ЦСКА в сезоне, когда «Киевом» восхищались и в построениях Лобановского не видели никаких изъянов. Он повернулся ко мне после десяти, кажется, минут игры — и разочарованно сказал: «Нет, не то. Вынь у них Блохина — они и не забьют». И как в воду глядел, не забили в тот день и с Блохиным…
В «Динамо» из Киева у него была своя стойкая привязанность — Владимир Веремеев. Веремеев вообще импонировал торпедовцам элитного образца — Стрельцов тоже всегда говорил: «Умница Веремеев». Впрочем, жена Иванова относилась к нему более скептически почему-то. Но Воронин попросил Хомича сфотографировать их с Веремеевым вдвоем, объяснив свою просьбу кратко: «Мамонты вымирают…»
Жизнь Валерия на Автозаводской имела и свои преимущества, и свои сложности. С одной стороны, близость к стадиону — совсем уж вдали от футбола он не представлял своего существования. С другой — оставаться реликтом при вышеописанном образе жизни становилось все сложнее. Он постепенно обретал статус городского сумасшедшего, хотя Автозаводская скорее напоминала деревню по характеру отношений.
Старым товарищам он начинал надоедать просьбами денег в долг. Без гарантий отдачи. Здесь мне трудно стать и на сторону старых товарищей, и, тем более, молодых коллег. Кстати, на старых он никогда не обижался — знал, что они не богачи, не рассердился и на мемуары Шустикова в литературной записи Валерия Березовского, где опустившемуся Воронину противопоставлялся подтянутый и в офицерском мундире, заработанном в ЦСКА, Моношин. А молодым удивлялся — широкий, щедрый, соривший деньгами, когда хорошо зарабатывал, Воронин не понимал их скупости: суммы, за которыми обращался Валерий, казались ему пустяковыми, не заслуживающими разговора. Легкое отношение к деньгам в традициях наших больших мастеров. Всеволода Боброва спросили: кого из двух подопечных ему знаменитых хоккеистов он выше ставит? Он ответил: «Оба — говно, я видел, как один другому пять копеек за трамвай отдает». Раиса Стрельцова возражала, чтобы Эдуард после высшей школы тренеров ехал в провинцию работать за хорошее жалование: «Мы этих денег дома все равно не увидим». Я бы еще добавил, что процветающие молодые должны были помнить, что репутация клуба, в который они попали, создавалась Валерием Ворониным не одними ногами, но и эффектным поведением на людях (и в ресторанах, в частности).
Чтобы не возводить совсем уж напраслины или поклепа на молодых торпедовцев, скажу, что самый из них, может быть, талантливый — Валентин Филатов, нынешний президент «Локомотива» — скрашивал своим почтительным приятельством жизнь Воронину, приходил к нему домой, чем-то и помогал, как я догадываюсь.
На меня у Воронина тоже были основания обижаться.
За книгу «Полузащита» мы с ним вместе так и не сели.
А в начале восьмидесятых мне вдруг предложили сделать литературную запись мемуаров Стрельцова. И книга, вопреки предположениям тех, кто считал фигуру Эдуарда «запрещенной», вышла. Стрельцов, к тому же, поступил в школу тренеров, на что Валерий Иванович никак теперь не мог претендовать, хотя считал себя интеллектуальнее Эдика, чуждавшегося теорий и высокоумных разговоров. Стрельцов жил в крепкой семье, в хорошей квартире, худо-бедно справлялся с обязанностями детского тренера и вот еще слушателем ВШТ стал. А у Воронина ничего не было — ни дома, ни семьи, ни средств к жизни. И единственного помощника в литературных занятиях отвлекли…
Но мне он ничего не сказал. Взял несколько экземпляров стрельцовской книги для подарков. В том числе и главному наркологу Москвы Дроздову — полезный человек. Я для Дроздова и надпись на титульном листе придумал: «…от потенциальных пациентов».
Слышал я неоднократно жалобы некогда знаменитых спортсменов на последующий абсолютный неинтерес к ним — и всегда думал, что во всем есть свои печальные закономерности.
Память наша — справедливо избирательная — все равно сохранит его красавцем: во всех смыслах.
Обычно знаменитые спортсмены (и Воронин не стал здесь исключением) водят призрачную, как показывает время, дружбу со знаменитыми, в свою очередь, артистами или другими работниками искусства. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из звезд большого спорта когда-либо дружил с нищим непризнанным художником или голодным непечатающимся поэтом. Престижность как основа приятельских отношений, как правило, имеет обратную сторону.
Но Воронин, тоже узнавший страдания утраченной престижности, очень хорошо все понимал про себя и других. Он никогда не пытался возобновить знакомства с теми, кто ушел от него вместе со славой действующего игрока. Держался тех немногих, для кого память о его футболе еще хоть что-то значила…
Женщины тянулись к нему все равно, не желая замечать изменившегося облика, бедности и оставшейся во вчерашнем дне славы.
Я стал свидетелем последнего из красивых его романов.
Журналистка Людмила Н. — я бы мог изменить ей имя, но тогда потеряется подробность, по-моему, необходимая рассказу об уходящем Воронине: жена Валя, услышав, что он какую-то женщину называет по телефону Людмилой, выхватила трубку и отчитала абонентку, приняв ее за фигуристку Людмилу Пахомову (она не могла поверить, что ее избалованный дамским вниманием муж согласится на возлюбленную рангом ниже) — дама интересная и многоопытная, влюбилась в него с девической трепетностью, смело согласившись перенести впечатление, которое произвел на нее Валерий прежних лет, в реальность середины семидесятых годов, когда обожаемый мужчина и пил без былой элегантности, и припадкам бывал подвержен. Людмилу Н. склонны обвинять и в рациональности, и в прагматичности. Но я считаю, что самой настоящей она оказалась в бескорыстии чувств своих к Воронину — человеку, которого поняла она, как мало кто из женщин.
Валерий Воронин сделал в футболе как игрок все ему положенное. А дальнейшему помешало нездоровье…
После неизбежного разрыва с журналисткой Валерий скоро вступил во второй свой брак.
В новом браке — благотворительном и с той, и с другой стороны, при том, что в любви второй жены к Воронину у меня нет никаких сомнений, — красотку-танцовщицу сменила работница с автозавода Марья Трифоновна. Она была постарше Валерия, в отношении к нему проявляла себя матерински. Выхаживала после пьянок, одела, обула. Правда, в донашиваемом старье он смотрелся лучше, чем в дешевых костюмчиках. Жили у Марьи Трифоновны — в заводском доме у нее была комната в двухкомнатной квартире. На стенку он повесил какой-то яркий футбольный плакат. Смеялся: «Посмотри, в какой обстановке доживает бывшая звезда». Он по-своему был привязан к Марье Трифоновне. Но отчаянно скучал в этой добропорядочности. Умолял жену одного из приятелей: «Научи мою Машку светской болтовне!»
