Но не только спасение от гнетущей тюремной тишины и одиночества находил в книгах Бабушкин. Узники использовали книги библиотеки и как средство общения между собой. Заключенные делали чуть заметные уколы иголкой под буквами. Эта переписка» хотя нередко и прерываемая тюремным карцером, все же скрашивала тягостные дни и недели одиночного заключения. В особенности невыносимо медленно тянулось время в первые месяцы.
«Много ли месяцев, а может быть, даже лет придется мне провести здесь, в этом полутемном погребе?» — думал Бабушкин.
Прошел февраль, март, а за ним и апрель, но дверь камеры по-прежнему не открывалась. Лишь глухо щелкала форточка-глазок и пронырливый, назойливый взгляд надзирателя то и дело ощупывал узника.
Наконец раздался грубый голос:
— Одеваться! Поедете с нами.
Первый допрос состоялся только четыре месяца спустя после ареста, в мае 1896 года. В закрытой тюремной карете Бабушкина привезли в петербургское охранное отделение, помещавшееся на Кирочной улице. Допрос вели попеременно то жандармский штаб-ротмистр Кузубов вместе с представителем прокурорского надзора, то сам начальник охранного отделения, опытный и ловкий сыщик Секеринский. Больше всего жандармов интересовал вопрос, кто же именно входил в рабочие кружки, что говорилось на подпольных сходках, какие и где были разбросаны листовки. Поэтому в начале допроса и представитель прокуратуры, и жандармы были предупредительны, мягки и вежливы. У жандармов было немало способов заставить допрашиваемого дать желательные для охранки показания.
Кузубов начал допрос с демонстративного показа Бабушкину объемистого дела в темно-зеленой обложке, на которой четкой канцелярской рукой было выведено:
«Дело особого отдела Департамента полиции. О розыске лиц по делам политического характера, подлежащих обыску и безусловному аресту. Крестьянина Ивана Васильева Бабушкина».
Кузубов, толстый, пожилой жандарм, недавно был переведен в Петербург из Одессы «за усердие к службе». Он пристально всматривался в лицо допрашиваемого. Представитель прокурорского надзора, молча, покуривая, держался в стороне. Бабушкина посадили так, чтобы свет из окна падал прямо на его лицо. Иван Васильевич невольно прищурился: давно он не видел яркого солнца. Это не укрылось от Кузубова, перебегавшего глазами с лица подсудимого на пухлое «дело», на чистый бланк «протокола допроса № 1».
Около «дела» разложены были всевозможные справки, донесения, отношения, на которых фамилия «Бабушкин» была жирно подчеркнута разноцветными карандашами.
— Вот видите, молодой человек, — начал прочувственным голосом опытный и хитрый жандарм, — в какое плохое общество вы по неосторожности попали… Взгляните, ведь каждый ваш шаг у нас отмечен. Вот, например: вы были вместе с Тахтаревым 17 ноября, 25 ноября и 1 декабря 1895 года на рабочем собрании в квартире Меркулова и беседовали о прочитанных запрещенных книгах. Затем нам известно, что в августе вы были на сходке в лесу, где произносились речи о заграничном ученом Фридрихе Энгельсе.
Помолчав, Кузубов перелистал другое пухлое донесение и прочел:
— «2-го декабря 1895 года у Меркулова происходила большая сходка, на этой сходке были рабочие Бабушкин, Шелгунов и несколько интеллигентов… На сходке шла речь об устройстве рабочей кассы… Бабушкин несколько раз приходил к Ульянову Владимиру Ильичу и договаривался с ним о руководстве в рабочем подпольном кружке, именуемом «социал-демократическим».
— Аи-аи, как же это вы так неосторожны? — подал реплику помощник прокурора. Бабушкин молчал.
Кузубов, не смущаясь молчанием допрашиваемого, продолжал вкрадчивым голосом:
— Ну, конечно, мы понимаем, понимаем… сами были молоды, сами, хе-хе, увлекались, читали разные там книжки и брошюры… Вас ведь вовлекли по неопытности в эту преступную организацию, не так ли? Вы не беспокойтесь, ничего серьезного нет. Сообщите нам только все, что вы знаете, и мы вас освободим.
Затем он долго и нудно заполнял предварительные графы протокола — о месте рождения, о родных, о занятиях в Леденгском. Жандарм старался придать допросу характер почти мирного обычного разговора. В этот «разговор» вступил и представитель прокуратуры, интересовавшийся подробностями работы на соляных варницах, условиями труда рабочих — лесосплавщиков. Бабушкин отвечал на эти вопросы, красочно рисуя «соленую каторгу». Жандармы сочувственно раза два кивнули головой, — они надеялись, что узник я далее будет так же словоохотлив.
Но лишь только Кузубов приготовился записывать ответ на вопрос о составе подпольных кружков, как Бабушкин стал рассказывать совсем неинтересные для допрашивающих подробности о своих любимых книгах, о распорядках в заводских цехах и т. п. На поставленные в упор вопросы: кто, кроме него, работал в кружках? Кто был руководителем? — Бабушкин отказался отвечать наотрез. Тогда жандармы моментально переменили тактику допроса: с угрозами и руганью набросился на него «сам» начальник жандармского управления.
— Не знаешь?.. Забыл?.. Я тебе все напомню! В карцере сгною! На хлеб, на воду посажу!..
Бабушкин тихо, но очень твердо ответил:
— Напрасно вы кричите, погода сырая, можете горло застудить. И зачем это вы сразу перешли на «ты»? Я думал, что в столице начальство более вежливо.
Кузубов подскочил к нему, захлебываясь и крича:
— А вот этих лиц ты тоже, конечно, не знаешь?
Бабушкин внимательно посмотрел на фотографии В. И. Ленина, Запорожца, Старкова, Кржижановского и равнодушно ответил:
— В первый раз вижу.
И как ни старались жандармы, им ничего не удалось добиться от Ивана Васильевича. Кузубов вынужден был написать в протоколе № 1: «…отказался отвечать… фотографии не опознал… о составе кружков не знает…»
…Поздним вечером Бабушкина отвезли в дом предварительного заключения.
Иван Васильевич торжествовал победу, вспоминая каждый свой ответ. Он чувствовал, что жандармы не смогут из его показаний сделать нужные для них выводы. Они не добились от Бабушкина ни одного фактического указания, не узнали ни одного имени. Раздраженные его упорством, тюремщики удвоили наблюдение. Малейшая попытка перестукивания с соседями по камерам решительно пресекалась.
На втором допросе, состоявшемся лишь через три месяца после первого, Бабушкин по-прежнему то отвечал на вопросы следователя ироническими репликами, то оживлялся и сообщал два-три характерных факта издевательств мастера над рабочими на Невском заводе. Жандармы, несмотря на хитроумные подходы и вопросы, не могли ничего узнать и на этот раз. Твердость Бабушкина вывела Кузубова из напускного равнодушия и «всеведения»: жандарм заорал, вновь грозя арестованному карцером и лишением пищи.
