На звено, бомбившее танки врага, напала большая группа вражеских истребителей. Звено мужественно отражало атаки врага, но силы были неравными. После одной из атак противника самолет Борисенко загорелся. Умолкли пулеметы стрелка-радиста Нечаева и штурмана Фетисова. А враг все нападал на горящую, беззащитную, но продолжавшую лететь машину. В этой безвыходной обстановке Борисенко приказал экипажу покинуть самолет на парашютах. Однако никто не выпрыгнул из самолета. Решив, что Фетисов и Нечаев тяжело ранены и не в состоянии покинуть машину, Женя не стал прыгать с парашютом, а пошел на посадку, чтобы спасти боевых друзей. Огонь обжигал лицо и руки, но Борисенко, превозмогая боль, посадил израненный горящий самолет.
Как только машина закончила недолгий пробег, он бросился в штурманскую кабину. Николай Фетисов был мертв. Привязные ремни удерживали его в сидячем положении, голова с запекшимися струйками крови была склонена на грудь. Борисенко спрыгнул с крыла и, заслоняя руками глаза от бушующего пламени, пытался проникнуть в кабину стрелка-радиста Володи Нечаева. Но в это время один за другим стали взрываться бензобаки. Взрывной волной летчика отбросило далеко от самолета, на нем запылала облитая бензином одежда. Катаясь по земле, он с трудом погасил пламя. Рядом догорал самолет, в котором остались его боевые друзья. С обожженным лицом, обуглившимися, скрюченными руками, в оборванной и обгоревшей одежде, он поднялся с земли и зашагал на восток.
Его мучила физическая боль, но еще большая боль была в его сердце боль от потери товарищей.
Идя полями и перелесками, по грудь утопая в болотной грязи, далеко обходя населенные пункты, которые уже были захвачены гитлеровцами, он мысленно клялся сторицей отплатить за все врагу. Эту свою клятву он пронес через все военные годы. Он беспощадно мстил за сына Николая Фетисова, который родился двадцать первого июня, а через три дня остался сиротой, за всех малышей, которые остались без отцов и матерей, за поруганную советскую землю, за пепелища городов и сел…
Войдя в палатку, где жил летный состав, я увидел лежащего на койке человека. Распухшее лицо покрыто коростой подсохших ожогов, глаза заплыли, руки забинтованы. Я растерялся и не знал, как начать разговор, чтобы хоть по голосу узнать, кто это.
— Привет, дружище, где это тебя так подремонтировали?
— А, Коля, ты пришел? — узнал я голос Евгения Борисенко. — А я думал, что ты уже не вернешься. Теперь вдвоем будет веселее, а то я тут один из нашей эскадрильи — больше никого нет.
Говорить ему было трудно. Потрескавшиеся, опаленные губы кровоточили. Но молчать он не мог.
Два месяца потребовалось, чтобы зажили и зарубцевались раны от ожогов. Но из-за рубцов на коже у Жени плохо закрывались веки, слезились глаза, ограниченно двигались пальцы рук. Врачи не разрешали ему летать, но он рвался в бой, настоял на своем и вместе с нами стал летать на бомбежку.
В первых числах января сорок второго года наши войска вели упорные бои за Ржев. После нескольких успешных бомбежек вражеских танков и мотомеханизированных войск в районе Ржева Евгению Борисенко снова не повезло: на его самолет напали четыре Ме-109. Какие только немыслимые маневры не применял Женя, чтобы уклониться от огня истребителей и поставить самолет в выгодное положение для своих стрелков. Стрелок-радист Иван Чухрий сбил одного увлекшегося атакой фашиста, но тот успел зажечь один мотор и сильно повредить бомбардировщик. Воздушный бой продолжался. Маневрируя и отбиваясь от «мессеров», Борисенко удалось снизиться и на одном моторе, на малой высоте выйти к не занятой врагами территории. Он сел «на брюхо» у линии фронта, в расположении своих войск.
В ста метрах от бомбардировщика остановилась и замерла группа бойцов. Из самолета никто не выходил. Штурман Гоша Федоровский и стрелок-радист Чухрий были ранены.
— Бойцы! Что стоите? Помогите снять с борта раненых!..
— Товарищ летчик, вы же сели на минное поле. Сейчас минеры подойдут…
Опасаясь за товарищей, которым промедление могло стоить жизни, Борисенко поднял валявшуюся поблизости палку и, осторожно прощупывая ею снег, медленно пошел к дороге. Солдаты, затаив дыхание, следили за ним. Каким-то чудом он дошел до дороги. Когда прибыла машина с минерами, бойцы уже вынесли раненых по проторенному Женей следу.
Федоровский и Чухрий оказались тяжело ранеными, у первого была раздроблена рука, у второго несколькими пулями пробита грудь. После перевязки на машине, выделенной наземными войсками, командир доставил своих товарищей в санитарную часть на аэродром близ Клина. В Москве Чухраю сделали сложную операцию — извлекли из груди пулю, находившуюся в нескольких миллиметрах от сердца.
Через некоторое время Борисенко, уже с другим экипажем, пригнал с завода новый самолет и снова полетел в бой. Он выполнял самые сложные боевые задания. Бомбил военные объекты в тылу противника, наносил бомбовые удары по танковым частям, железнодорожным эшелонам и часто возвращался на поврежденном, пробитом пулями и осколками зенитных снарядов самолете.
Вот такого человека послала мне судьба в боевые друзья.
Теперь мы расставались. Меня ожидало новое назначение, а впереди у обоих были бои.
Две недели, которые я получил на поездку к семье, промелькнули как одно мгновенье. Только на дорогу «на перекладных» ушла половина моего отпуска. Добираться до Тбилиси, где жила моя семья, пришлось на попутных самолетах. Регулярного движения пассажирских самолетов на этой трассе, как и на многих других трассах страны, не было. Хотя фронт отодвинулся на запад и к весне стабилизировался, транспортные самолеты совершали полеты только в глубоком тылу.
Двое суток я впустую прождал оказии на центральном аэродроме имени Фрунзе в Москве. На третьи сутки мне посчастливилось с помощью друзей из аэропорта устроиться на военный транспортный самолет, доставлявший в Тбилиси специальный груз. Надо сказать, что экипажу в какой-то мере повезло в том, что у них на борту оказался такой пассажир. Летели мы через Саратов, Гурьев, Красноводск, Баку, и почти в каждом из этих пунктов были большие трудности с горючим. Мой опыт транспортных полетов в ГВФ и знакомства в аэропортах как нельзя лучше пригодились. Лишь благодаря этому к исходу вторых суток мы были в Тбилиси.
Много радости и одновременно горечи принесла мне встреча с семьей. Жена моя, Женя, за те месяцы, что шла война, переболела тифом, который дал тяжелое осложнение — тромбофлебит ног. Стриженой, страшно исхудавшей, бледной, с опухшими ногами предстала она передо мной. Лишь ее большие черные глаза искрились радостью.
