Но не могу ее увидеть, лежа на животе. Не везет мне всю жизнь. Ранило - и то не по-путевому! Лежи и рассматривай половицы...
Вон рядом на топчане лежит кверху лицом солдат. Ему хорошо! Он разглядел всех женщин и лежит, улыбается, довольнехонек! Ему и мылом не смогли замазать глазищи. Он говорит, что мыла он не боится, что мыло на его очи не действует.
И почему-то около него одни старушки-мойщицы. Девушки и молодые женщины разбежались. Разбежались и хохочут визгливо и радостно! А солдат во весь рот улыбается. Красив солдат, и лет ему под сорок. Ноги только нет одной, и рука забинтована... А он счастлив, что живой, что женщины разбежались от него.
А старушкам что? Старушки рады, что бог все же есть: оставил ядреного мужика для разводу человечества крепкого:
– Миленький ты наш солдатик! Родненький ты наш батюшка! - причитают они радостную молитву.
А солдат не горюет, что разбежались молодухи: "Это они сейчас убегли! Вот заживут мои раны - прибегут! Сами прибегут".
Улыбается солдат. Жизнь продолжается!
Я лежу и думаю...
...Помыли меня, ополоскали. Надели чистое белье" рубашку и кальсоны. Понесли в корпус госпиталя - в офицерскую палату, потому что недавно мне присвоено звание "младший лейтенант".
После бани я уснул мертвым сном, утонув в блаженстве, подобного которому никогда больше не испытывал.
Спал более суток. Потом проснулся от голода. Поел и опять уснул. Первые две недели я только спал и даже снов не видел.
Когда я выспался досыта, стал учиться ходить на костылях - искать по палатам и корпусам своих ребят из полка и батальона.
Увидел меня первым наш пулеметчик Василий Шамрай и заорал радостно и громко:
– Комсорг! Наш комсорг! Чуете, хлопцы, цэ наш комсорг! Ей-бо, наш комсорг!
Нацепил на свою нательную рубашку три боевых ордена напоказ всем и героем вертится на своей кровати. Худой, но горластый.
Я каждый день приходил к своему другу Васе Шамраю, так как он был без ноги.
Показывая на меня, Шамрай Вася говорил своим друзьям по палате:
– Спытайтэ у нашого комсорга про остров смэрти! Хай вин сам расскаже, колы мэни не вирытэ.
Шамрай Вася горевал только об одном - он печалился за то, что "нэма писателя, щоб пропысать правду про "остров смэрти"!". Я ему в утешение мог сказать только, что кто-нибудь напишет после войны и про наш остров, и про другие жестокие сражения...
...Через тридцать пять лет после Победы мы встретимся с Шамраем Василием Кузьмичом, и он спросит меня:
– А напысав хто-нэбудь про "остров смэрти"?
– Нет, - отвечу я, - никто не написал.
Я и сам долго буду выжидать, надеясь, что кто-нибудь из наших однополчан напишет... Знал я одного нашего минометчика батальонных минометов Барташевича Эдуарда из Омска. Вот он мог бы, наверное, написать книгу про всех нас... Но он погиб.
Я и сам буду думать - вот бы на моем месте писателю! Сколько материала!.. Вижу вокруг себя много удивительного: и плохого-удивительного, и хорошего-удивительного, вижу много красоты несказанной... Пережил и перечувствовал многое: и войну и шахту. Все перепробовал. И любил! И был любим! Меня распирает от полученных впечатлений, о которых никто не знает, кроме меня... Хочется передать их настоящему писателю, чтоб он написал про нас. Но, работая после войны, как и до войны, в шахтах, на рудниках, я ни разу на своем жизненном пути не встретил писателя. Так, чтобы с глазу на глаз... да знать бы, что ему интересно будет все это слушать, как про себя самого, начиная от первого выстрела под Клетской и кончая госпиталями, которые тоже есть неотъемлемая сторона войны...
А мой друг Шамрай Вася - Василий Кузьмич - при новой нашей встрече в Кременчуге в декабре 1981 года опять свое:
– Нэ напысав ще хто?
А сам пытливо заглядывает мне в глаза. Я догадывался, о чем он говорит мне молча... Но я не смел ему выдать свой секрет, что я начал писать книгу про нас - гвардейцев. Потому что еще неизвестно, получится ли. Кот с колокольчиком не сможет поймать самую глупую мышь. Преждевременным звоном я боюсь спугнуть, сглазить свою мечту... Поздно хватился. Тороплюсь. С памятью пока неплохо. Кстати, странная это вещь, память, избирательная. "Картинку", например, помнишь до подробностей, звуки помнишь, запахи и, что интересно, мысли, которые в тот миг думались, помнишь... А название места забыл! Или неправильно его произносишь. Или дата не та!.. Вот и ползаешь по самой подробной карте, пишешь друзьям, чтобы они вспомнили... Ну в конце концов все-таки все восстановишь, где и когда было, точно. С этим справляюсь. Но вот что тяжелей: ведь все, о чем я пишу, мне надо пережить заново, и у меня от этого "заново" стало побаливать сердце. Успею ли дописать эту книгу до конца? Успеет ли ее прочитать Шамрай Вася?. Он мне тоже жаловался на сердце: "Як шилом колэ наскрозь!" Еще меня смущает, что получается у меня в основном про себя самого. Это не от нескромности. Но ведь я могу записать "солдатский дневник", как он есть во мне, только через свои собственные ощущения. Меня успокаивает надежда, что, может быть, мои товарищи гвардейцы и фронтовики узнают в этом описании и себя самих, и свои чувства в те дни...
В Новых Санжарах в полевом госпитале я пробыл недолго - месяц. Мой седалищный нерв не восстанавливался, нога продолжала бездействовать, и санитарный поезд помчал меня в стационарный госпиталь в Павлово-на-Оке...
Павлово-на-Оке - это уже глубокий наш тыл. Меня поместили в палату, где стояло семнадцать кроватей. Одна из них ждала меня. Бывший хозяин этой кровати скончался во время тяжелой операции. Я хоть и нечужд был суеверия, но на все случаи жизни у меня были свои суждения. На этот случай я сказал себе: "В одну воронку два снаряда подряд не попадают". А еще я был уверен, что от моей раны умереть невозможно, только если уж очень постараться.
Моя койка угловая. Рядом со мной лежит азербайджанец Яролиев, у него ранение в колено.
Из моей дивизии в палате двое, но я их не знал. Еще один из 13-й дивизии нашего 32-го корпуса, но его ранило до операции на "острове смерти", моего друга Сашку Колесникова он тоже не знал. Про остров тот я рассказывал в палате несколько раз, и после моего рассказа всегда все долго молчали.
Операция на "острове смерти" в октябре 1943 года в районе деревни Власовки под Кременчугом - на острове гвардейской славы, где погибли гвардейцы 32-го стрелкового корпуса, - была одним из самых впечатляющих примеров массового героизма и самопожертвования ради общей нашей Победы.
Жили мы в палате дружной семьей, помогали друг другу во всем. Кормили с ложечки, если надо, "утку" подавали, учили ходить... Много вспоминали. И не только про войну. Бывало, медсестры испуганно влетали в нашу палату на шум, загорались пламенем и вылетали обратно... Меня перевязывала медсестра Алла. Волосы огненно-рыжие, большие голубые глаза с ресницами-бабочками. И золотые хлопья веснушек поверх румянца на белой коже... Руки гладкие, белые и тоже в веснушках. Она знала, что у меня постоянно сползает повязка. Сама утром и вечером подойдет к моей кровати, снимет с моей спины одеяло. Я затылком своим вижу ее красивое лицо и боюсь, что вот сейчас она догадается об этом, испугается и уйдет, не сделав мне перевязку. Я замираю. Но сердце мое гулко бьет, как тяжелым молотом... А Алла, не обращая внимания ни на что, неторопливо заканчивает перевязку. Потом укрывает мою спину одеялом и отходит совсем неслышно.
Я лежу после такой процедуры, не смея поднять мою пылающую и тяжелую голову.
Через полчаса повернусь на бок. И вижу Яролиева, который мне шепчет:
– Я бы на твоем месте, Мансур, моментально умирал бы. А ты живой. Зачем ты такой крепкий? Она самая красивая и самая нежная девушка. Она тебя любит!
Все мне в палате завидовали, что Алла заботится обо мне больше, чем о других. А я не смел смотреть ей в глаза. А виновата во всем моя рана, которая на таком месте.
Была бы моя рана на руке или хоть на самой ноге. Или бы на голове. Конечно, мне было стыдно, что я такой недотрога.
Я боялся девичьих глаз, а меня тянуло к ним так сильно, что я в отчаянии плакал. Сколько тайных слез пролил тогда, в той палате, уткнувшись в подушку лицом!..
А тут новая забота. У меня открылась зажившая рана. Оказалось, еще один осколок. И через несколько дней Алла повезла меня на каталке в операционную.
Хирург оценивающим взглядом посмотрел на мою шахтерскую фигуру и сказал:
– Подготовить для спинномозговой анестезии!
Медсестры попросили меня согнуться как можно ниже. Еще ниже, еще ниже! Я согнулся в дугу, дальше некуда. Они, орудуя бинтами, зафиксировали меня в таком положении и вдобавок придавили своими телами, ласково уговаривая не дергаться. Мне трудно сидеть в таком согнутом положении, и я хотел бы распрямиться на минутку, но хитрые эти женщины! Их ласковые слова: "Терпи, миленький... Терпи, дорогой... Тебе же лучше делаем..." - действительно успокаивали меня, и я был согласен терпеть что угодно. Алла тоже рядом, вижу край ее халата, руку, в которую я вцепился мертвой хваткой. Она, бедная, терпит...
