По свидетельству сына Погодина, сад и парк были довольно густы. В них часто пели соловьи. Но иногда соловьев развешивали в клетках среди кустов и деревьев, чтоб они услаждали слух гостей своим пением. Этот парк стал в биографии Гоголя в некотором роде историческим. Здесь в 1840, 1842 и 1849 годах он отмечал день своих именин – день Николы вешнего (по старому стилю 9 мая).
В доме Погодина Гоголь продолжал отделывать первый том «Мертвых душ», здесь он писал «Тяжбу», вторую редакцию «Портрета», переписывал по требованию цензуры повесть о капитане Копейкине, работал над «Римом», возможно, «Шинелью». С этим домом связаны воспоминания и о последних днях жизни Гоголя – он приезжал сюда к Погодину и молился в близстоящей церкви.
Гоголь любил это место из-за его положения в столице. Отсюда хорошо было совершать пешие прогулки по окрестностям Москвы, на Воробьевы горы, в Новодевичий монастырь, где каждый кирпич в стене говорил о русской истории. В одной из башен монастыря была заточена мятежная царевна Софья. Сюда же – еще задолго до этого, в эпоху Смутного времени, – шел народ просить Годунова, скрывшегося в одной из келий монастыря, на царство.
Зима 1839/40 года была занята устройством сестер, из которых удалось пристроить – в семейство П. Е. Раевской – только одну, Анну, посещением театра, новыми знакомствами и чтением в московских домах отрывков из своих сочинений.
Москва встретила Гоголя как сына. Всюду ему были рады, всюду его появление вызывало восторг. «Вы привезли с собою в подарок русской литературе беглеца Пасичника, – писал Н. Калайдович Погодину. – Теперь только разговоров, что о Гоголе… Только и слышим, что цитаты из «Вечеров на хуторе», из «Миргорода», из «Арабесков»… Петербург жалеет, что потерял одного из достойнейших литераторов».
Но Петербург более не влек Гоголя. В Петербурге не было Пушкина. В Петербурге был убит Пушкин.
В доме Погодина он чувствовал себя спокойно. «До обеда он никогда не сходил вниз, в общие комнаты, – вспоминает сын Погодина, – обедал же всегда со всеми нами, причем был большею частию весел и шутлив… После обеда до семи часов вечера он уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не входил, а в семь вечера он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних комнат, и начиналось хождение, а походить было где: дом был очень велик…» Три комнаты в нижнем этаже занимал кабинет Погодина, куда собирались по вечерам литераторы, профессора университета. В доме помещалось и знаменитое погодинское собрание портретов, рукописей, личных вещей знаменитых русских людей. Здесь были старопечатные книги, древние грамоты, автографы Кантемира, Ломоносова, Державина, Суворова. Гоголь любил порыться в этих бумагах, пощупать их руками, что называется, на цвет и на вкус – всякая подлинность в отношении минувшего была для него дорога.
В своей поэме он называл себя «историком предлагаемых событий». Он был историком – историком современной России, в чертах которой угадывались вместе с тем и родимые пятна времен отшедших. «Мертвые души» слишком бы сузились, если б в них присутствовала одна современность, необходимо было раздвинуть их фон, ввести в ткань историческую перспективу, дух этой исторической перспективы. Тема 1812 года, которая начинала звучать в первой части поэмы, протягивала нить и в более далекие времена, может быть, в любимые Гоголем годы русского Средневековья – то есть в XVI и XVII века, когда решалась судьба Московского государства.
Одними из первых, кого посетил Гоголь в этот приезд в Москву, были Аксаковы. Как пишет С. Т. Аксаков, здесь не узнали Гоголя. В 1835 году, в свой последний приезд в Москву, он был еще совсем молодой человек, отчасти смахивающий на своего персонажа – Ивана Александровича Хлестакова. Было в его манерах что-то преувеличенно-столичное, что бросалось в глаза придирчивым к петербургским жителям москвичам. Было в его походке, жестах, манере обращаться к окружающим что-то легкое, подпрыгивающее; теперь это был другой человек. «Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам. Красивые усы, эспаньолка довершали перемену: все черты лица получили совсем другое значение; особенно в глазах, когда он говорил, выражались доброта, веселость и любовь ко всем; когда же он молчал или задумывался, то тотчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то высокому. Сюртук вроде пальто заменил фрак, который Гоголь надевал только в совершенной крайности».
Годы, проведенные в Риме, не прошли даром. Гоголь окреп физически, в душе его поселилось спокойствие, удовлетворяющая дух работа привела все силы в равновесие. Это был Гоголь лучшей поры своей жизни, Гоголь, еще не познавший бурь грядущих кризисов. Гоголь цветущий, Гоголь полдневный.
У Аксаковых (которые тогда жили в большом деревянном доме на Смоленском рынке) Гоголь читал «Тяжбу». Чтение это описано И. И. Панаевым: «Гоголь нехотя подошел к большому овальному столу перед диваном, сел на диван, бросил беглый взгляд на всех, опять начал уверять, что он не знает, что прочесть, что у него нет ни чего обделанного и оконченного… и вдруг икнул раз, другой, третий…
Дамы переглянулись между собою, мы не смели обнаружить при этом никакого движения и только смотрели на него в тупом недоумении.
– Что это у меня? точно отрыжка? – сказал Гоголь и остановился.
Хозяин и хозяйка дома даже несколько смутились… Им, вероятно, пришло в голову, что обед их не понравился Гоголю… Гоголь продолжал:
– Вчерашний обед засел в горле, эти грибки да ботвиньи! Ешь, ешь, просто черт знает, чего не ешь…
И заикал снова, вынув рукопись из заднего кармана и кладя ее перед собою…
– Прочитать еще «Северную пчелу», что там такое?.. – говорил он, уже следя глазами свою рукопись.
Тут только мы догадались, что эта икота и эти слова были началом чтения драматического отрывка, напечатанного впоследствии под именем «Тяжба». Лица всех озарились смехом… Щепкин заморгал глазами, полными слез…
М. С. Щепкин. Первый исполнитель роли Городничего в Москве. 1839 г.
…Восторг был всеобщий: он подействовал на автора.
– Теперь я вам прочту, – сказал он, – первую главу моих «Мертвых душ», хотя она еще не обделана.
…Все были потрясены и удивлены. Гоголь открывал для своих слушателей тот мир, который всем нам так знаком и близок, но который до него никто не умел воспроизвести с такою беспощадною наблюдательностью…
После чтения Сергей Тимофеевич Аксаков в волнении прохаживался по комнате, подходил к Гоголю, жал его руки и значительно посматривал на всех нас… «Гениально! гениально!» – повторял он».
