Оплевывать диссидентское движение, винить диссидентов во всех бедах России стало модным занятием умников всякого рода — интеллектуальных петиметров, евразийствующих, патриотов, тоскующих по великому советскому прошлому, других патриотов, тоскующих по самодержавию, третьих — тоскующих по лучезарно — подлинным дохристианским временам, и еще четвертых, провидящих особое и великое будущее России — сколько патриотизма в одной, отдельно взятой, стране! — а еще различной окраски монархистов, святош, циников, бесцветных конъюнктурщиков и, разумеется, людей охранки, которые первее всех нынче у пирога. Эти‑то должны помнить, как диссиденты, оправдывая их охранное существование, доставляли им в то же время множество хлопот.
За поношение диссидентов не отправляют в лагеря, не пытают годами в психушках, не изводят слежкой, не ведут душеспасительные беседы в лубянских и других кабинетах, не запугивают… Критикуй себе, сколько душе угодно, в твоей критике есть нечто похвальное. В отличие от критикуемых, которым за свои убеждения приходилось платить твердой валютой — здоровьем, нервами, благополучием близких, жизнью[7]. Ладно, вообще‑то не о критиках речь. Согласимся в том, что нынешнее антидиссидентство грязно и бессовестно. Тут еще одно прибежище негодяев.
Кто бы мог подумать, что вот эта Жозефина, Жозенька, может быть таким каменным конспиратором. Она удивительно твердо умела молчать, если находила нужным. Только в самые последние годы, в сущности — в нашу последнюю встречу, она намекнула мне, что знает куда больше бернштейновских семейных тайн, чем я бы мог заподозрить. Но не стала рассказывать. Этих людей больше нет, зачем тревожить память о них. Так и осталось. И про ее диссидентские дела я знаю немногое, без деталей. Как‑то я привез ей пишущую машинку, хорошую, не какую‑нибудь там «Москву», а немецкую, то ли «Эрику», то ли «Рейнметалл», в те времена это была ценность, на ней можно было печатать. Когда я заехал в Элекросталь через год, Жозя, между делом, со смешком сказала, что эту машинку я никогда больше не увижу, потому что она на надежном хранении в кладовках КГБ. Недолго послужила она делу подрыва советской власти, увы. Но как машинка попала в недра охранки, я так и не узнал. Вот так. Попала.
Кстати о машинке.
«Преимущественно женскими были три сферы деятельности в диссидентском движении: (1) машинописные работы самиздата (машинистки); (2) налаживание контактов, осуществление информационного обмена между диссидентской средой на воле и местами заключения, осуществление связи с Западрм („связные“); (3) создание и поддержание в своих квартирах „открытых домов" диссидентского движения, в частности, домов „центров помощи“ и „центров информации", которые были узловыми точками его инфраструктуры (хозяйки „открытых домов“)».
Это цитата из объективного, очень даже наукообразного социально — психологического исследования о женщинах в диссидентском движении[8]. Бесчеловечность ученой интонации не мешает признать — все верно. Вот — вот, машинописные работы. Поработала машинка и упокоилась где следует. Раздобыли другую. Я знаю, что деятельность Жозефины хорошо подпадала также под пункты 2 (контакты, информационный обмен) и 3 (открытый дом). Поэтому, в частности, на площадке лестницы, где была ее по — советски компактная двухкомнатная квартирка, нередко тосковали т. наз. топтуны. Служба, надо сказать, собачья — стоять часами, смотреть и запоминать: кто туда и кто оттуда. Видел я их своими глазами, когда приезжал. И они меня, надо полагать, своими. Служба есть служба. Впрочем, надрессированы они были, скорей всего, не на меня.
В том же исследовании отмечено, что женщинам была отведена по преимуществу роль менее творческая, нежели мужчинам: теории, проекты и программы — а в них движение безусловно нуждалось — были не женским делом. Действительно, у Жози не было своего проекта будущего устройства советского пространства, ей с лишком хватало неприятия наличного, а ее неясный идеал был либерально — гуманистического толка. Но время от времени она сочиняла тексты. На свой манер. И на свой манер их распространяла. В 79–м, когда сенильная власть затеяла нелепую и кровавую афганскую авантюру, она написала стихотворение на тему. Вот четыре строки оттуда:
Не на Малаховой кургане
Не за Орел, не за Калач —
Твой сын падет в Афганистане,
Падет бесславно, как палач.
А дальше — «машинописная работа самиздата». Перепечатав на машинке множество экземпляров, она ездила в Москву, темными вечерами бродила по лестничным клеткам и везде оставляла свои стихотворные листовки.
Ну, и что, — скажет сегодняшний циник, — может быть, из- за этих листовок со стихами кремлевские старцы отозвали войска? Ну, и что? Чего добилась?
Хороший вопрос.
Я мог бы предложить несколько ответов.
Вот первый. Удовольствие от того, что ты заставил побегать лубянских ищеек и даже обеспечил взыскания кой — кому из офицеров за допущение, за нераскрытие и проч., — такое удовольствие само по себе чего‑нибудь да стоит.
Второй. Не исключено, что какие‑то люди, чьи‑то матери, прочитав эти строки, задумались. Пусть думают — это неплохой результат. Вообще‑то, листовки со стихами были разбросаны накануне очередных выборов в органы безвластия. Можно было надеяться, что кто‑нибудь, задумавшись, хотя бы не пойдет голосовать. Исход выборов все равно предрешен, но некий отдельно взятый человек не будет соучастником, он лично будет чище.
И эта надежда ведет нас к третьему, может быть — главному.
Есть в эстонском языке такое замечательное, но труднопереводимое выражение — ta rääkis suu puhtaks. Если по смыслу, то это значит: «он сказал, что думал», «высказал, что было на душе», «выговорился». А если буквально, то примерно так: «он выговорил рот дочиста». Эквивалентные выражения в других языках мне неизвестны, разве что в немецком есть некое эхо — иметь немытый рот, ungewaschenes Maul, значит быть злоязычным, клеветником. Но этот негатив куда беднее эстонского очищения рта. Правда, я знаю лишь немногие языки.
Присутствие метафорической чистоты рта создает особые и важные смысловые призвуки. И сюда просятся старинные мифологически — ритуальные аналогии. В древней Месопотамии мастера изготовляли статую бога, как считалось, под руководством и по указаниям самого божества; тем не менее вполне законченная в физическом смысле статуя не могла выполнять свое сакральное назначение, то есть быть местом присутствия бога, пока не выполнены необходимые обряды. Главным из них было омовение рта статуи. В другом культурном ареале, никак не связанном с месопотамской традицией, существует аналогичный ритуал — статуя Будды становится священным изваянием после омовения рта. Ну что же, тут есть своя правда: рот — место встречи внешнего пространства и внутренних пространств человека, внешний мир входит внутрь человека через рот, чтобы слиться с ним, стать его плотью, и через рот, посредством речи, человек выражает, выносит себя вовне. Тут должно быть чисто, иначе духовное очищение не произойдет или будет неполным. Если, конечно, потребность в очищении существует.
