…А через некоторое время произошла полная перемена декораций. Петербург облетела весть о том, что французские актёры собрались отпраздновать кряду три бракосочетания. С. Н. Марин откликнулся стихотворной репликой «Свалился Гименей как бомба за кулисы…», в которой были такие строки:
На свете видим мы всечастны перемены!
И кто б подумать мог, царица чтоб Мессены,
Пред коей трепетал страны тоя тиран,
Меропа мудрая, забыв и род, и сан,
Не устыдилася ужасного позора —
И, словом, мамзель Жорж выходит за Дюпора74.
Мужем актрисы стал бежайший с ней из Франции танцовщик Дюпор, её давний «подручный» любовник и, надо сказать, действительно блестящий танцор. Когда Бенкендорф узнал об этом, он, по собственному признанию, был болен три месяца. Однако за телесным выздоровлением последовало и душевное: «Я понял, насколько же постыдным было моё поведение». Излечившись от этого чувства, Бенкендорф на многие годы получил прививку от серьёзных увлечений.
А «девицу Жорж», как называли её в России театральные критики, ожидали ещё несколько лет успеха в России, покорение театральной Москвы, сценическое соперничество с Катериной Семёновой, которую поддерживали патриотически настроенные поклонники, а затем — холодный приём у публики и пустующие залы во время войны 1812 года.
В декабре 1812 года Жорж покинула Россию и весной 1813-го вновь встретилась с Наполеоном, собиравшим армию в Дрездене. По приказу императора Жоржину не только снова приняли в парижский театр, а даже выплатили жалованье за все годы её отсутствия, будто она и не уходила с французской службы (а может, и вправду не уходила?). Муж-танцовщик будет ею сменён на немолодого, но надёжного директора театра, что поспособствует продлению её театральной карьеры75.
…В конце 1830-х годов некогда потрясённый игрой «девицы Жорж» П. А. Вяземский, будучи в Париже, решил разыскать предмет своего давнего обожания. Вот его рассказ:
«Лет тридцать спустя… захотелось мне подвергнуть испытанию мои прежние юношеские ощущения и сочувствия. Девица Жорж уже не царствовала на первой французской сцене, сцене Корнеля, Расина и Вольтера: она спустилась на другую сцену, мещанско-мелодраматическую. Я отправился к ней. Увидев ее, я внутренне ахнул… Теперь предстала передо мной какая-то старая баба-яга, плотно оштукатуренная белилами и румянами, пёстро и будто заново подмалёванная древняя развалина, изображённый памятник, изуродованный временем обломок здания, некогда красивого и величественного. Грустно мне стало за неё и, вероятно, за себя.
Она уверяла, что очень хорошо помнит и Москву, и меня. Спасибо за добрую память! Но от того было не легче. Вот новый удар по голове поэзии моей.
В виду одна печальная прозаическая изнанка. Можно ли было, глядя на эту безобразную массу, угадать в ней ту, которая как будто ещё не так давно двойным могуществом искусства и красоты приковывала благоговейное внимание многих тысяч зрителей, поражала их, волновала, приводила в умиление, трепет, ужас и восторг? Как! — говорил я, печально от неё возвращаясь, — эта баба-яга именно та самая, ¦которая в сиянии самовластительной красоты передавала нам так верно и так впечатлительно великолепные стихи Расина, ещё и ныне звучащие в памяти…»
Орден Георгия и «когорта добромыслящих»
Давно ли наблюдал Бенкендорф, как русская эскадра торжественно проходила через Босфор, а турецкие пушки гремели в её честь торжественным салютом? Давно ли султан Селим угощал русских посланников кофе в своём шатре?
Теперь всё переменилось. Реформатора Селима смела с престола волна янычарского бунта. Турция, впечатлённая успехами Наполеона, стала ориентироваться на «императора, который под Аустерлицем победил двух императоров». Разногласия между Россией и Оттоманской империей стали накапливаться так быстро, что осенью 1806 года переросли в открытый вооружённый конфликт.
Поначалу военные действия шли без явного преимущества одной из сторон. Вскоре после Тильзитского мира и во многом благодаря ему противники пошли на перемирие, длившееся с осени 1807-го до зимы 1809 года.
Весь 1808 год Турцию сотрясала смута: янычары вели себя в Стамбуле, как «горячие скакуны, носившиеся на воле по лугам беспорядка»76, выставляли на столичных площадях головы казнённых сановников, меняли у кормила власти не только визирей, но и монархов. Султан-реформатор Селим был убит, на престол взошёл консервативный Мустафа; однако вскоре армия возвела на его место умеренного Махмуда, который «на всякий случай» казнил предшественника. Одновременно тянулись, то прерываясь, то опять возобновляясь, русско-турецкие переговоры. Вокруг них шла тонкая дипломатическая игра, в которую были вовлечены Франция и Великобритания. Ни первой, ни второй быстрое разрешение конфликта не было выгодным.
Бенкендорф отправился в армию в июне 1809 года, вскоре после того, как закончился — фактически безрезультатно — очередной раунд мирных переговоров.
Провожавший его С. Н. Марин отозвался большим стихотворением «На отъезд флигель-адъютанта в армию»:
…Наш друг точить не хочет лясы,
А едет воевать он в Ясы,
Преплыть готов Днепр, Днестр, Дунай.
Пролейте слёзы вы ручьями,
И в горести сплеснув руками,
Кричите все: Прощай, прощай!77
В июне 1809 года конца войне не предвиделось. Русская армия застряла на Дунае, главной оборонительной линии Турции в Европе. Причина была не только в системе мощных крепостей, но и в крайне нездоровом климате, столетиями «охранявшем» северо-восточные рубежи Оттоманской империи. Дневная жара, сменяющаяся холодными ночами, плохое водоснабжение, массовое употребление солдатами незрелых и к тому же немытых фруктов вели к развитию эпидемий, делавших армию небоеспособной. Число умерших от болезней порой доходило до 20–30 человек в день78. Александр I лично требовал решительных действий, приказывал начать немедленное наступление за Дунай; но стоявший во главе русской армии 76-летний фельдмаршал А. А. Прозоровский не мог действовать «немедленно»: он ждал, когда просохнет от весеннего паводка заболоченная долина великой реки — без этого переправить большую армию было немыслимо.
Конечно, хорошим выходом был бы захват одной из охранявших мосты крепостей, однако в течение весны Прозоровский потерпел несколько чувствительных поражений именно при подобных попытках. Несмотря на помощь выписанного из России опального Кутузова (точнее говоря, действуя вопреки его советам), Прозоровский провалил штурм Браилова и, «увидя ужасное зрелище и безнадёжность успеха… предался отчаянию, плакал, бросался на колени, рвал на себе волосы» на глазах у всей армии. «Кутузов стоял подле него, храня хладнокровие. Он утешал Прозоровского: „И не такое бывало со мной, я проиграл Аустерлицкое сражение, решавшее участь Европы, да не плакал“»79. А турецкий визирь отметил победу посылкой в Константинополь ценного подарка — восьми тысяч русских ушей в мешках: оставшихся во рву крепости раненых по традиции добили80.
