Он знает о таком соседстве. Всякий мечтатель (а Виктор Гюго любит называть себя Мечтателем) носит в себе воображаемый мир: у одних это грезы, у других - безумие. "Этот сомнамбулизм - свойствен человеку. Некоторое предрасположение ума к безумию, недолгое или частичное, совсем не редкое явление... Это вторжение в царство мрака не лишено опасности. У мечтательности есть жертвы - сумасшедшие. В глубинах души случаются катастрофы. Взрывы рудничного газа... Не забывайте правила: надо, чтобы Мечтатель был сильнее мечты. Иначе ему грозит опасность. Всякая мечта это борьба. Возможное всегда подходит к реальному с каким-то таинственным гневом. Химера может подточить человеческий мозг..." В Викторе Гюго Мечтатель всегда был сильнее мечты. Его спасло то, что он сублимировал в стихах свою тоску и галлюцинации; он прочными корнями врос в реальность; но в Эжене он узнавал того, кем он и сам мог бы стать.
От мрачного огня, горевшего в его душе, ни одна вспышка не вырывается наружу. Все, кто знал Виктора Гюго в первые месяцы его брака, замечали его торжествующий вид, словно у "кавалерийского офицера, захватившего вражеский пост". Это объяснялось сознанием своей силы, порожденным его победами, упоительной радостью обладания своей избранницей, и вдобавок после сближения с отцом у него появилась гордость отцовскими военными подвигами, к которым он, как это ни странно, считал себя причастным. Почитателей, видевших его в первый раз, поражало серьезное выражение его лица и удивляло, с каким достоинством, несколько суровым, принимал их на своей "вышке" этот юноша, проникнутый наивным благородством и одетый в черное сукно.
"Очень любопытно смотреть на эту молодую чету, - говорит Сен-Вальри в письме к Рессегье. - Это любовь двух ангелов, и куда более поэтичная, чем в стихах Томаса Мура..." У молодой госпожи Гюго были темные блестящие волосы, очень красивые, "андалусские" глаза и вдобавок странное сочетание спокойствия и страсти в облике, некий "подавленный порыв чувства, готового вырваться". На первый взгляд в ней не было обаяния; надо было всмотреться в нее, и тогда выступала ее прелесть. Вскоре Адель забеременела, и Виктор Гюго был счастлив своим ранним отцовством. Такой молодой, он уже испытывал желание жить семейной жизнью, быть супругом и отцом. "Как-то сама собой вокруг него возникала патриархальная атмосфера, идиллическая и вместе с тем возвышенная". Теперь ему нужно было зарабатывать на троих - Леопольд Гюго II родился ровно через девять месяцев после свадьбы - 16 июля 1823 года.
Работа, работа, работа - в мансарде над кронами развесистых каштанов на улице Шерш-Миди. Создавались новые оды. Закончен был роман "Ган Исландец" и вручен Персану. Маркиз, ставший издателем, обязался в контракте, заключенном с Гюго, переиздать "Оды" и выпустить роман "Ган Исландец" в количестве тысячи экземпляров. Но из причитающегося ему гонорара Гюго получил только пятьсот франков, так как Персан обанкротился и, не имея возможности уплатить автору, оклеветал его - это дело обычное. Для Гюго началось время познания гнусных сторон литературных нравов. Пришлось еще раз прибегнуть к помощи отца. По счастью, министр внутренних дел назначил ему второе пособие - в две тысячи франков в год, а добряк Фуше пригласил на лето молодое семейство в Жантильи. Но на этот раз Виктора Гюго поместили уже не на готической голубятне, а в комнате Адели.
Роман "Ган Исландец" издан был в четырех выпусках, в серой обложке, на грубой бумаге и без фамилии автора. "Это своеобразное сочинение, возвещал Персан, - говорят, является первым прозаическим произведением молодого писателя, уже известного по его блестящим успехам в поэзии". Эта книга, в которой Виктор Гюго вдохновлялся английским "черным романом" (Матюрена, Льюиса, Анны Радклиф), когда-то начата была и для заработка, и для того, чтобы воплотить в образах ее героев - Этели и Орденера - любовь Гюго к Адели Фуше. Не следует забывать, что в нагромождении убийств, чудовищ, виселиц, палачей и пыток Гюго допускал сознательную нарочитость и пародию. Это было виртуозное произведение в "неистовом жанре". Мистифицировал автор и своей мнимой эрудицией. Он прочел наугад малоизвестные книги, например, "Путешествие в Норвегию" Фабрициуса, "Наследник датского престола" П.-Г.Малле, и внес в свой роман целую кучу неудобоваримых псевдонаучных сведений: "Настоящее имя Одина - Фригге, сын Фридульфа". Этот педантизм импонировал, но Гюго не произвел сколько-нибудь серьезных изысканий, чтобы изобразить тот мир, который он описывал. В своем предисловии он и признавался в этом с иронией. Автор "ограничится лишь замечанием, что живописная сторона его романа была предметом особых его забот; что в нем часто будут встречаться буквы K, Y, H и W - хоть обычно автор употребляет их чрезвычайно скупо... что читатель равным образом найдет здесь многочисленные дифтонги, которые варьируются с большим вкусом и изяществом; и что, наконец, всем главам предшествуют странные и таинственные эпиграфы, чрезвычайно усиливающие интерес к роману..." [Виктор Гюго. Предисловие к "Гану Исландцу"]. Читая этот роман, скажешь, что здесь Гюго ближе к Стерну или Свифту, чем к Вальтеру Скотту или к "Монаху" Льюиса.
Однако ему удалось вызвать и ужас, и интерес. Ему помогал в этом странный характер его воображения. У его отца и братьев была так же, как у него самого, склонность к мрачной фантастике. Как Байрон, он щедро разбрасывал черепа, из которых его герои пили "морскую воду и человеческую кровь". Он заявлял, что в Жантильи он будто бы работал в своей башенке в обществе летучей мыши. Друзья Гюго не приняли эту книгу всерьез. Ламартин написал ему из Сан-Пуана 8 июня 1823 года: "Мы перечитываем ваши восхитительные стихи и вашего ужасного "Гана". Скажу мимоходом, что, по-моему, он чересчур ужасен; смягчите свою палитру; воображение, как лира, должно ласкать слух, вы ударяете по струнам слишком сильно. Говорю эти слова, имея в виду ваше будущее, - ведь у вас оно есть, а у меня его уже нет..." Желчный и остроумный Анри де Латуш в статье "Отомщенные классики" высмеял нового романиста:
Беззвездная полночь, готический зал...
Писатель-романтик собрату сказал:
Прошу вас, ответьте, мосье, без стыда,
По вкусу вам кровь и морская вода?
Вы вешали брата? Смеясь от души,
Внимали, как жертва стонала в тиши?
Скажите, у вас не дрожала рука,
Когда вы веревку снимали с крюка?..
Действительно, "Ган Исландец" был "чересчур ужасен", как говорил Ламартин, и давал богатый материал для пародий. Но какая тут энергия, сколько фантазии! Шарль Нодье напечатал в газете "Котидьен" статью, в которой он выразил сожаление, что молодой автор романа заставил себя изыскивать всякие уродства в жизни, отвратительные аномалии, но вместе с тем признавал, что далеко не всякий писатель способен начать с подобных заблуждений. Нодье хвалил бойкий, живописный слог Гюго и тонкость в передаче некоторых чувств. Статья для молодого автора упоительная, когда она подписана таким именем.
