Николай Капченко - Политическая биография Сталина. Том III (1939 – 1953).

Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова, Жемчужиной, и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо“[1064].

Молотов не оставил мемуаров. Лишь небольшой фрагмент его воспоминаний опубликовал его внук В. Никонов. В части, касающейся предмета нашего повествования, он писал: „В 1948 году меня заставили разойтись с женой, которую я любил и люблю всей душой как жену, как преданного человека и как преданную партии коммунистку. Она ко мне относилась с исключительно хорошими чувствами, и мне было ясно, что в отношении нее допускается крайняя несправедливость, граничащая с преступной бесчеловечностью. Передо мной встал вопрос – восстать против грубой несправедливости Кобы (Сталина) и пойти на разрыв с ЦК или протестовать, защищая честь жены, но покориться ради того, чтобы, по крайней мере, в дальнейшем продолжать борьбу внутри партии и ЦК за правильную политику партии, за устранение явных и многим не видных ошибок, неправильностей и – главное – за такую линию партии, которая опасно, во вред интересам дела коммунизма, искажалась со стороны зазнавшегося Кобы и поддакивавших ему, прости господи, „соратников“. Мне казалось, что, несмотря на все мои теоретические и практические слабости (недостатки), я занимаю такое важное место в руководящем органе партии и отстаиваю в основном такую наиболее отвечающую духу (существу) ленинизма политическую линию, что моя главная перед партией обязанность – думать об этом, заботиться о том, чтобы всеми моими силами и влиянием в партии помочь выправить или, по крайней мере, помочь сигнализировать партии про необходимость выправить политику партии, попавшей в значительной мере под извращенное, субъективно-неустойчивое влияние зазнавшегося Кобы, возомнившего черт знает что.

У меня было мало сил, чтобы открыто восстать против Кобы, что было бы необходимо при других, более благополучных для такого дела условиях. В окружении Кобы я не видел людей, которые могли бы возглавить такое дело, т.к. другие были не сильнее меня. Но я не смотрел на будущее безнадежно. Был уверен, несмотря ни на что, отстаивание подлинно марксистско-ленинской линии – к чему я стремился, как я был уверен, более последовательно и более честно, чем другие, – единственно правильное для коммуниста дело.

Только этим я оправдывал свое формальное примирение с явной несправедливостью в отношении Полины, что было большой несправедливостью и в отношении меня самого. При этом я, конечно, чувствовал и понимал, что несправедливость и тяжкие репрессии в отношении Полины являются еще одной попыткой подкопаться под меня самого, расправиться прежде с самым близким мне человеком, а потом, через какое-то время, и со мной. Все шло к этому, и я смотрел правде в глаза, но противодействовать этому не имел сил. Что же касается лиц, окружавших Кобу, они в той или иной мере сочувствовали или полусочувствовали мне, но в общем и целом ставили свои цели и карьерные интересы выше других. Возможно, что некоторые из них находились в такой духовной зависимости от Кобы, что в какой-то мере и верили в необходимость мер, направленных против меня, и в первую очередь против самых близких ко мне людей“[1065].

Есть еще одно любопытное свидетельство – одного из охранников Сталина. Он рассказывал корреспонденту, бравшему у него интервью: „Как-то я стал свидетелем разговора Молотова и Сталина. Как раз тогда жена Вячеслава Михайловича Полина Жемчужина была осуждена и находилась в заключении. Сталин и Молотов прогуливались, мы их сопровождали. Они что-то обсуждали, а когда закончили, Молотов умоляюще прошептал: „Коба, отпусти жену… (только Молотову Сталин позволял так к себе обращаться)“. – „Раз ты не можешь перевоспитать жену, то ее перевоспитает Берия“, – сухо отрезал Сталин“[1066].

Приведенные выше отрывки из выступления Сталина и заметок Молотова относятся, так сказать, к временам, когда что-либо изменить уже было невозможно. Процесс по делу ЕАК состоялся в мае – июле 1952 года. Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дело группы лиц, связанных с работой Еврейского антифашистского комитета. Обвинение было выдвинуто против 15 человек, среди которых были С. Лозовский (бывший начальник Совинформбюро), И. Фефер – секретарь этого комитета, И. Юзефович – научный сотрудник института истории АН СССР, Л. Квитко – поэт, П. Маркиш – поэт, В. Зускин – художественный руководитель Московского государственного еврейского театра, Л. Штерн – академик, директор института физиологии и ряд других лиц.

Представшие перед судом обвинялись в том, что в своих публичных устных выступлениях, в статьях газеты „Эйникайт“ и других литературных произведениях пропагандировали национальную ограниченность и обособленность евреев, лживый тезис об исключительности еврейского народа, как народа, проявившего якобы исключительный героизм в борьбе с фашизмом и имеющего якобы исключительные заслуги в труде и науке.

Идеализируя далекое прошлое, они воспевали в националистическом духе библейские образы, пропагандировали идею внеклассового „братского“ единения евреев всего мира только по признаку „одной крови“, тем самым смыкались с буржуазными националистами США, Палестины и других государств[1067].

Обвиняемые отрицали свою вину. Так, Лозовский заявил в суде: „Обвинительное заключение в отношении меня порочно в своей основе. Оно не выдерживает критики ни с политической, ни с юридической точек зрения. Больше того, оно находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом…“[1068]

Однако их участь была предрешена заранее. Военная коллегия приговорила С.А. Лозовского, И.С. Фефера и других – всего 13 человек – к расстрелу, Л.С. Штерн – к лишению свободы на 3 с половиной года и к последующей ссылке на 5 лет. В 1948 – 1952 гг., в связи с делом Еврейского антифашистского комитета, были арестованы и привлечены к уголовной ответственности по обвинению в шпионаже и антисоветской националистической деятельности многие другие лица еврейской национальности, в том числе партийные и советские работники, ученые, писатели, поэты, журналисты, артисты, служащие государственных учреждений и промышленных предприятий – всего 110 человек. Из числа репрессированных было приговорено к высшей мере наказания – 10 человек, к 25 годам исправительно-трудовых лагерей – 20, к 20 годам – 3, к 15 годам – 11, к 10 годам – 50, к 8 годам – 2, к 7 годам – 1, к 5 годам – 2, к 10 годам ссылки – 1, умерло в ходе следствия – 5, прекращены дела после ареста в отношении 5 человек. Все они сейчас реабилитированы[1069].