Несколько дней Афанасий Федорович не мог подняться, лежал, распластавшись, на полу, не принимая пищи, не ощущая своего тела, не слыша своего дыхания. Сквозь узкие щелки распухшего, разбитого в кровь лица он едва различал смену дня и ночи; сердобольный надсмотрщик перетащил его на трухлявый матрац, напоил свежей водой, спросил сам себя: «За что ж его так, господи?»
Ковалев понял: от него хотят и признания собственной вины, и оговоров своих товарищей по работе, еще не знающих того, что над ними давно уже висит дамоклов меч НКВД.
С опухшими ногами, кровоподтеками по всему телу, едва передвигавшегося Ковалева ввели в тюремный кабинет Цанавы. Нарком сидел развалившись, как обычно, в широком кресле, о чем-то тихо говорил с подручными. На скрип двери и доклад следователя Цанава не отозвался, продолжая не замечать ни вошедшего следователя, ни тем более арестованного. Для Цанавы человек никогда не представлял ни ценности, ни объекта его внимания, наоборот, он любил показать другому его, Цанавы, превосходство над остальными.
Через полчаса Цанава соизволил взглянуть на ссутулившегося, едва держащегося на ногах Ковалева, презрительно смерил его взглядом.
— Неважно вы выглядите, Ковалев. Тут тюрьма, понимаешь, тут дело имеем с преступниками, с врагами народа, а для них, понимаешь, не должно быть никаких условий! Они — враги, а с врагами надо поступать жестоко. Мне доложили, что вы упорствуете, не помогаете следствию. Нехорошо, Ковалев! Вы обязаны нам помочь! Тогда и к вам мы будем относиться по-хорошему. Но если вы не будете помогать, то нам с вами не по пути. Мы все знаем, вы — враг народа, но мы хотим облегчения вашей участи. Нам нужны чистосердечные признания о своих друзьях — врагах народа. Не хочешь рассказать — подпиши вот это, — Цанава кивнул на лежащие у края стола листы допроса.
Цанава ждал просьб и покаяний после многодневных избиений, после содержания в карцере Ковалева, ждал, что предсовнаркома упадет ему в ноги и будет просить о пощаде. Ему это было очень нужно — Берия по телефону дважды спрашивал о Ковалеве и его признаниях во вредительской деятельности, о сроках завершения следствия.
Ковалев понимал, что его «признание» станет лучшим обвинением тех, кто уже признался под пытками, кто еще на свободе, но дни которых уже сочтены, — Цанаве нужен был громкий процесс руководящих работников республики! Это ли не лучший подарок Берия за назначение Цанавы наркомом?
— Почему молчишь? Скажи все, что знаешь, хотя мы все знаем. Ты — руководитель контрреволюционной группы!
— Мне не о чем говорить. Ни я, ни те, кого называют моими сообщниками, врагами народа никогда не были. Я всю жизнь трудился честно и добросовестно. Об этом, конечно же, знаете вы и следователи. Но я бы хотел сказать вам, наркому внутренних дел, что здесь грубейшее нарушение законов. Следователь добивается признаний с помощью физической силы и оскорблений. Вам нужен процесс, так сделайте этот суд открытым, перед избирателями, которые выбирали меня депутатом Верховного Совета СССР, и я им скажу все как есть. Это клевета на честных людей, а не обвинение!
— Замолчи, сволочь! На тебя уже дали показания! Ты являлся организатором вредителей в Белоруссии! Эй, сюда Пивоварова!
Ковалев едва узнал в сутулом, старом человеке тридцатипятилетнего наркома просвещения. И только лихорадочно блестевшие глаза со следами испуга помогли Ковалеву распознать в нем того, чью фамилию назвал Цанава. Пивоваров дернулся, когда его спросили о Ковалеве, сжался, словно приготовился к ударам, пошатнулся в сторону, едва не упав, тихо сказал, закивав головой:
— Да, да, я знаю его. Это бывший предсовнаркома БССР…
— Расскажите, Пивоваров, о вашей совместной контрреволюционной деятельности, о вредительстве в просвещении, — прервал Цанава ответ Пивоварова.
— Я, как нарком просвещения, тормозил школьное строительство, ремонт школьных зданий, срывал подготовку учителей, подбирал в учительские коллективы своих сообщников, тормозил подготовку новых учебников…
Ковалев не верил своим ушам — Пивоваров говорил заученно, спешил быстрее высказать цифры и фамилии, взгляда на Ковалеве не задерживал, спешил отвести в сторону. Похоже, наркома добили до того, что тот начал терять рассудок, опасался даже сердитого взгляда Цанавы…
Пивоваров, лихорадочно моргая, принялся рассказывать о «вредительских заданиях» председателя Совнаркома по засорению белорусского языка русскими словами, по переделке учебников, затягиванию сроков строительства школ.
— Хватит! — рявкнул Цанава, видя, как Пивоваров хватил через край, выдумывая все новые и новые «прегрешения» Ковалева. — Подпишите протокол и идите.
После ухода изувеченного морально и физически Пивоварова Цанава вплотную подошел к Ковалеву и, глядя ему в лицо, зло спросил:
— И после этого ты будешь не признаваться? Человек все про тебя сказал — ты давал ему вредительские задания.
— Все, что сказал Пивоваров, — ложь. Он же боится говорить правду. Вы же видели, в каком он состоянии, он…
— Замолчи, сволочь! Мы докажем, что ты — враг! Ты заговоришь у нас! В карцер его! — Цанава махнул рукой, и тут же вбежавшие схватили Ковалева за руки и вывели из кабинета. В карцере конвоиры тут же «обработали» Ковалева и бросили его на холодный, мокрый от сырости пол…
Через несколько суток Ковалева, у которого еще болели от побоев спина, ноги, голова, вызвали на очередной допрос.
— Как вам отдыхалось на новом месте? — с издевкой спросил следователь.
Ковалев сел на предложенный стул и подумал: «Пытается шутить, гражданин Исаев, но по лицу видно, что готов растоптать меня, смешать с грязью».
— Вы побывали у наркома, повидали карцер, и вам осталось подписать вот эти документы. Подпишете — будете жить в сносных условиях, вас будут лучше кормить, будете ходить на прогулки, вам разрешат свидание с женой и детьми. Как видите — все зависит от вас и зря вы упорствуете. Люди, о которых сообщается в этих документах, уже сознались во вредительской деятельности. Не подпишете — вам будет еще хуже, а люди все равно будут осуждены, независимо от вашей подписи. Вы видели Пивоварова, который не только признался, но и дал показания на вас. Так и другие.
— Я не могу этого сделать по одной причине — это оговор честных и порядочных людей.
— По-вашему, Пивоваров — порядочный человек?
— Да, я знал Пивоварова именно таким.
— Но он же во всем признался! Он показал на вас! И другие подтверждают это!
— Я подписывать не буду, — упорствовал Ковалев, заметив, как дрожали его собственные пальцы со ссадинами от каблуков конвоиров, избивавших его в карцере пять дней назад.
