Мог это сделать Пономаренко? Мог! И обязан был! Но не сделал… Видно, не до судеб было партийному руководителю республики…
Военная коллегия Верховного суда СССР, рассматривая «преступную, вражескую деятельность» руководителей БССР, пришла к выводу о недостаточности улик и документальных подтверждений обвинения, но тем не менее суд состоялся при явно тенденциозном подходе председательствующего дивизионного военюриста Орлова, неоднократно грубо обрывавшего подсудимых, как только те начинали говорить о добытых с помощью избиений показаниях.
Здесь, на суде, Ковалев впервые увидел всю группу обвиняемых по его делу. Подсудимых посадили вместе, рядом друг с другом; четверых Ковалев хорошо знал по совместной работе, остальных шестерых видел впервые. Ананьев, Пивоваров, Потапейко и Стакун выглядели так, что их едва узнал Ковалев, — одежда изношена и потрепана, в заплатках, лица потемневшие с множеством морщин, исстрадавшиеся и надломленные, словно эти люди, недавно работавшие с Ковалевым под одной крышей, долгие годы трудились на каторжных галерах, прикованные к борту судна.
Ковалев обрадовался — председательствующий позволял вести диалог, выслушивал обвиняемых, хотя и прерывал их, когда те пытались доказать свою невиновность. И даже Ананьев здесь, на военном суде, заявил о своей невиновности.
— Как же вас понимать? — вопрошал диввоенюрист Орлов. — На предварительном следствии вы признали свою вину по заражению крупного рогатого скота бруцеллезом и злокачественной анемией, а теперь отрицаете свою вину? Где же логика, подсудимый Ананьев?
— Я прошу извинения перед высоким судом, но я на предварительном следствии говорил неправду, я вынужденно это делал, — голос Ананьева дрогнул. И какое-то время в зале стояла тревожная тишина, показавшаяся Ковалеву долгой и хрупкой: хватит ли у Ананьева сил выдержать до конца взятый им настрой на правдивое изложение его показаний. — Я раскаиваюсь в том, что говорил тогда неправду, и в том, что оговорил честных людей. Мне стыдно перед ними, — Ковалеву показалось, что в эти мгновения Ананьев посмотрел в его сторону.
— Но вы же признались в своих деяниях в присутствии первого секретаря ЦК товарища Пономаренко? Вы и ему говорили неправду?
— Да, так. Я и в его присутствии продолжал оговаривать себя и других. Так приказал Цанава — повторить все то, что я под пытками говорил следователю. Пономаренко мог бы сразу вмешаться в мое дело, так как он же давал санкцию на мой арест без разрешения бюро ЦК Компартии Белоруссии. Я очень надеялся на наш советский суд, где бы я смог рассказать все, что произошло со мной.
— Хватит! Я не верю вам, вы — настоящий враг и должны признаться чистосердечно суду о своих преступлениях перед нашим народом. Садитесь!
Ковалев, как и на предварительном следствии, себя виновным не признал, убедив суд в том, что обвинения против него основаны только на показаниях подсудимых без документального подтверждения, подсудимые же Ананьев, Пивоваров и Потапейко отказались от своих показаний, назвав их ложью и клеветой. Более того, Ковалев смог в какой-то степени поддержать всех троих, отвергнув предъявленные к ним следствием обвинения.
Неожиданно председательствующий огласил протокол очной ставки Пивоварова и Ковалева в присутствии Цанавы.
— Как понимать вас, подсудимый Пивоваров? Вы же на очной ставке с Ковалевым дали показания на Ковалева. Вы не воспользовались присутствием наркома Цанавы и не обжаловали действия следователей, избивавших, по вашим словам, вас, и не единожды?
— Цанава знал, что следователи применяют меры физического воздействия к подследственным, и говорить ему об этом небезопасно было и бесполезно.
— Кстати, Ковалев, вас подвергали во время следствия недозволенным приемам допроса? — спросил председательствующий.
— Да, неоднократно и в самой жестокой форме, — ответил Ковалев.
Не удержался и Потапейко:
— После многодневного «конвейера», ночных изнуряющих допросов, беспрерывных избиений я оказался в тяжелом состоянии. Я не воспринимал нормального общения, человеческого обращения. Я был просто невменяем, временами терял рассудок. На очной ставке с Ковалевым я отвечал на вопросы только «да» или «нет». По-другому я отвечать не мог — я был бы избит, а сил у меня уже не было.
— Получается так, что вы тогда клеветали на людей?
— Вы правы — я оговаривал людей, но теперь я заявляю суду об отказе от своих показаний следствию.
— Достаточно! Вас будем судить не только за предъявленные к вам обвинения, а и за клевету! — пригрозил председательствующий осмелевшему Потапейко.
После длительного выяснения обстоятельств суд принял решение о выделении «дела Ковалева» на новое расследование; остальные подсудимые по «белорусскому делу» были приговорены к различным срокам заключения.
Узнав о решении суда, Пономаренко и Цанава опротестовали решение Военной коллегии Верховного суда СССР, не согласившись ни с одним пунктом решения. Ковалева выпустили из Тобольской тюрьмы после очередного обращения к Генеральному прокурору СССР в апреле 1942 года…
Параллельно с «делом ответработников Белоруссии» Цанава начал массовые аресты в органах НКВД, выполняя указания Сталина об очистке НКВД от «прихвостней Ежова», и, как и Берия в Москве, за несколько месяцев «очистил» аппарат НКВД от ежовцев.
Работники органов обвинялись в нарушении революционной законности в Белоруссии, в массовом избиении арестованных в интересах получения от них нужных следствию показаний. Те, кто вчера сам «выбивал» показания, сегодня испытывали на себе проверенные на людях «методы» допросов.
Руководитель одного из отделов НКВД Белоруссии Г-н отличался «исполнительностью и инициативой» в определении «истинных врагов народа». После ареста он показал, что действовал в 1937–1938 годах по указанию наркома внутренних дел БССР Б. Бермана, который, вернувшись из Москвы, сказал, что работа органов в Белоруссии идет не совсем так, что темпы «выкорчевывания» замаскированных «врагов народа» — троцкистов, эсеров, бундовцев, национал-фашистов, правых, анархистов — отстают по показателям от других республик.
— Надо нажать на темпы, — требовал нарком. — Пора кончать допросы в белых перчатках… Каждый следователь обязан разоблачать не менее одного арестованного в сутки, а лучше — двух.
В результате увеличения темпов число арестованных за три последних месяца 1937 года в Белоруссии увеличилось до 10 000 человек. В районы и области республики спускались планы по арестам. Так, органы Витебской области обязаны были в короткий срок арестовать не менее трех тысяч человек. Аресты велись по спискам, составленным на основании доносов, подозрений, национальной принадлежности, что вынуждало следователей составлять ложные протоколы допросов, «выбивая» показания из арестованных. В конце 1937 — начале 1938 года в Минске шли повальные аресты днем и ночью. Тюрьма оказалась забитой до отказа, ибо за сутки число арестованных достигало 80–100 человек.
