Не подчиняться старшему Суворов – дисциплинированный, военный человек – не мог. Но, с другой стороны, ясно видел: прусская тактика не принесет славы русскому оружию. Он был убежден, что нельзя на всех театрах войны применять одни и те же способы ведения боя. Суворов считал, что при линейной тактике разбить турок в короткий срок будет трудно. И что Каменский, скованный прусской выучкой, не способен проявить инициативу.
Сказать об этом главнокомандующему Суворов не хотел: хотя Румянцев ценил талантливость генерал-поручика Суворова, но все-таки еще не настолько, чтобы предпочесть суворовскую тактику.
Суворов долго думал, как поступить. Он верил, что и в этот раз победит турок, если только Каменский не свяжет его по рукам.
Он решился на крайнее средство: для блага отечества, для пользы дела Суворов поставил на карту свое имя. Пусть потом главнокомандующий как угодно наказывает его, но Суворов сделает по-своему, сделает так, чтобы русские разбили врага.
Суворов решил до последнего момента идти отдельно от Каменского, а потом, подходя к Шумле, выдвинуться вперед и принять на себя главный удар турок. Он рассчитывал на то, что успеет завязать бой по-своему, и Каменскому не останется ничего другого, как помогать младшему товарищу.
Суворов так и сделал.
Он должен был выступить 28 мая, но тронулся с места только 30-го. О своей двухдневной задержке Суворов донес Румянцеву. Он написал, что задержался, поджидая прибытия Апшеронского пехотного полка. И в частном письме к Румянцеву язвительно прибавил, что надеется вовремя поспеть к Шумле, потому что генерал-поручик Каменский, по причине грыжи, не сможет двигаться быстро.
Затем, чтобы Каменский в пути не пришел с ним в соприкосновение и не заставил его корпус следовать позади, Суворов пошел не по условленной дороге, а по другой, хотя вторая была значительно хуже первой, и не известил Каменского о перемене маршрута.
Но дальше уходить от Каменского было уже невозможно. До Шумлы оставалось не так много верст. Суворов решил сегодня же вечером, после отдыха, свернуть наконец с узкой, неудобной дороги на большую, которая вела прямо к Шумле.
Солнце близилось к полудню. Наступали самые жаркие часы.
Апшеронский пехотный полк шел в голове колонны, вслед за гнедыми лошадьми и васильковыми ментиками сербских гусар. Шли свободно, не в ногу, расстегнув мундиры, сдвинув на затылок или совершенно сняв треуголки, держа ружья попеременно то на одном, то на другом плече.
И все-таки чем выше подымалось солнце, тем идти становилось тяжелее. Разговоры в шеренгах приумолкли. Солдаты нетерпеливо поглядывали на небо: скоро ли полдень, скоро ли отдых?
Только во 2-м капральстве 1-й роты все еще слышался оживленный говор, 2-е капральство было самое живое в роте: в нем служил высокий, плечистый Ильюха Огнев, острый на язык, не дававший никому спуска, будь то ефрейтор или даже сам капрал. Огнев уже пятнадцатый год служил в армии. Мушкатер он был исправный, его несколько раз хотели представить в капралы, но Огнев упорно отказывался от этой чести. «Увольте, ваше благородие, пускай кто-либо другой», – говорил он.
И товарищи уважали прямодушного, смелого Огнева не меньше, чем если бы он был капралом.
Вместе с Огневым служил черноглазый, смуглый, как цыган, Алешка Зыбин, песельник, весельчак и балагур.
К шеренге, в которой шли Огнев и Зыбин, на походе притискивались все охотники до веселых шуток и рассказов. В самые тягостные часы переходов, когда людей размаривало на солнце или мочило дождем, во 2-м капральстве никогда не вешали носов. То Ильюха Огнев, сдержанно улыбаясь в усы, бросал меткое словцо – камешек в чей-то огород, то Зыбин рассказывал свои бесконечные, всякий раз новые, веселые истории, от которых все покатывались со смеху.
Только один мушкатер, стоявший в строю рядом с Огневым, худощавый старый солдат Воронов, не смеялся: он считал себя умнее всех в роте. Воронов хмурил свой мясистый лоб и презрительно бросал Зыбину:
– Ври больше: со вранья деньги не берут!
Не смеялся сегодня шуткам Зыбина еще один солдат – молодой рекрут Башилов, голубоглазый курносый парень лет девятнадцати, с детски открытым липом. Башилов был красен как кумач. Он то и дело вытирал рукавом жесткого суконного мундира вспотевшее лицо.
Ильюха Огнев, шагавший рядом с Башиловым, наблюдал за ним. Глядя на него, Огнев невольно вспоминал свои первые дни в армии, как когда-то, в Восточной Пруссии, и ему так же тяжело было втягиваться в непривычные, томительные ежедневные переходы.
Башилов облизывал пересохшие губы и с тоской смотрел по сторонам – нет ли где-нибудь колодца или ручейка. Огнев видел, что Башилову до смерти хочется пить.
– Я ж те говорил давеча, – сказал он Башилову, – не пей на походе воды, хуже будет – не успеешь шагу ступить, как размякнешь тотчас, ровно банный веник.
– Как же вытерпеть, дяденька, коли в горле пересохло? – оправдывался Башилов.
– А ты пососи сухарик, чтобы рот не гулял, – не будет и пересыхать!
– Пить в походе – Боже упаси! Не ровен час – падет вода на ноги, – наставительно заметил Воронов. – Вот как с конем бывает – загонят сердягу, а потом дадут напиться. Вода сразу и кинется в ноги. Так и человек. Загорится у него в нутре, станет невтерпеж, глотнет водички – и пропал: на всю жисть будет в ногах ломота…
– Э, не слушай этого старого ворона, не унывай, Башилов! – сказал Зыбин. – Сзади не оставайся, в бока не подавайся, вперед не лети, молодцом гляди! Вишь, генерал-то наш выехал уже в сторонку, машет рукой, стало быть, привал близко!
Действительно, корпус прошел еще с полверсты и остановился в долине у ручья. Солдаты уже привыкли к походному порядку генерала Суворова: в самые жаркие часы дня отдыхать, а потом, пообедав, идти дальше по холодку весь вечер и большую часть ночи. Потому они располагались основательно: составив ружья в козлы, снимали ранцы, пропотевшие насквозь мундиры, треуголки, разувались и устраивали постель.
Башилов, наконец вдосталь напившийся воды, укладывался вместе с другими товарищами по капральству, свободными от нарядов, спать. Все жались поближе к кустам, в тенек. Только один Воронов стоял на солнцепеке, поглаживая лысину и переминаясь с ноги на ногу.
– А ты чего не ложишься? – окликнул капрал.
– Он теплое местечко высматривает, – уронил Огнев.
– С походу завсегда надо сперва постоять немного, а потом уже ложиться. И то с умом, – ответил Воронов. Он лег в высокую траву, поднял кверху свои босые жилистые ноги и стал ими трясти.
– Эвона, что дяденька выдумал! – прыснул со смеху Башилов.
Солдаты потешались, глядя на Воронова:
– Глянь, ровно маленький… – задрал ноги кверху…
