уже вскоре столкнулся с непредвиденными трудностями — с той самой «ужасной новомодной волокитой» и бюрократизмом, которые тормозили работу В. Л. Дурова и других исследователей. «Отпущенные мне на ремонт и приспособление помещения 1144 р., — сообщал он Петрову в начале февраля 1924 г., — мне лично пришлось проводить по учреждениям для получения их в течение двух недель. Для оправдания их расходования мне пришлось представить шестьдесят три засвидетельствованных, большею частью, счетов и расписок, не говоря уже, что все поездки по этим формальностям и подыскание материалов, за неимением средств для сотрудников, пришлось проделать самому. В результате два месяца проведены мною исключительно в канцелярско-хозяйственных хлопотах, не оставивших времени для какого-либо углубления исследований или хотя бы для простого обучения необходимым языкам (монгольскому и тибетскому)» [206].
Тем временем — во второй половине января — в Москву прибыли вызванные Барченко три «сотрудницы» (речь, по-видимому, идет о Марковой, Струтинской и его жене Ольге) и тут же оказались в бедственном положении из-за задержки выплаты обещанного им жалованья. «…Для содержания уже приехавших двенадцать дней назад сотрудниц мне пришлось заложить в ломбард все мои вещи, до последнего платья, обуви и обручальных колец, моих и жены, включительно», — в отчаянии писал Петрову Барченко. Не имея средств на проезд, в Петрограде был вынужден остаться главный помощник — А.А. Кондиайн, которому надлежало доставить в Москву лабораторное оборудование. «Поданные мною еще в декабре ранее утвержденные сметы на перевозку аппаратов и мои и моих сотрудников проезды, — объяснял А. В. Барченко, — по причинам также общего канцелярского характера, от Главнауки независящим и с нашей стороны непротестуемым, будут оплачены лишь на следующей неделе». Все эти задержки и проволочки вызывали естественную досаду у Барченко, который считал, что обнаруженная им натурфилософская система «ИМЕЕТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ» и возможность ее изучения «дает в руки РУССКОЙ НАУКИ ПРАВО НА ОТКРЫТИЕ МИРОВОГО ЗНАЧЕНИЯ». А потому он настоятельно просил Петрова «назначить специальную комиссию для обсуждения вопроса, являются ли обнаруженные мною данные ДАЮЩИМИ ПРАВО НА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ ВНИМАНИЕ и работа моя имеющей право на исключение ее из общих рамок канцелярского механизма» [207]. То есть Барченко, очевидно, хотел, чтобы его работа получила приоритетный статус, по крайней мере, в рамках Главнауки.
Отношение научных кругов Петрограда и Москвы к столь необычным исследованиям Барченко, надо сказать, было неоднозначным. По свидетельству Э.М. Кондиайн, одни ученые, подобно физику А.К. Тимирязеву, восторженно заявляли, что «это революция в науке», другие, вроде непременного секретаря РАН С.Ф. Ольденбурга, были настроены скептически. Правда, критикуя Барченко на публике, тот же Ольденбург в кулуарах (если верить Э.М. Кондиайн) расточал ему комплименты и говорил: «Этого нельзя опубликовать». В самой же Главнауке А.В. Барченко пользовался активной поддержкой небольшой группы ученых во главе с Ф.Н. Петровым. Именно этим людям в первую очередь Барченко и изложил принципы своих новаторских исследований (основы «синтетического метода») осенью 1923 г. в ходе вечерних «семинаров», которые периодически устраивались на московской квартире Петрова. Так, мы знаем, что на одной из таких встреч, состоявшейся 17 ноября, с докладами выступили Барченко и глава мироведов Н.А. Морозов [208].
И все же, несмотря на эту поддержку, весной 1924 г. у Барченко произошел крупный конфликт на идейной почве с непосредственно курировавшим работу научным отделом Главнауки. О принципиальных разногласиях с руководителем этого отдела А.П. Пинкевичем Барченко поведал в довольно откровенном и резком по тону письме Ф.Н. Петрову в конце мая 1924 г. В нем, в частности, говорилось:
«Высказанные в Вашем присутствии заведующим Научным Отделом положения, в том числе признание, что „уже намечена жестокая борьба с математиками и аксиоматикой во всех ее видах“, что исходная база Научного Отдела: „ВСЕ, В ТОМ ЧИСЛЕ И КОСМИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ, МЕНЯЮТСЯ“, совершенно исключают для меня возможность научно работать в контакте, тем более под руководством Научного Отдела. Для меня обязательно положение: „Диалектические моменты, в том числе революции, суть неизбежный обязательный фактор развития мирового процесса, ПОДЧИНЕННОГО ОПРЕДЕЛЕННОЙ РИТМИКЕ“.
Смелое выплескивание из ведра Мировой Закономерности, предпринимаемое Научным Отделом, занимающим вполне почетное место, но на космической пылинке диаметром в 12 000 километров, представляется мне занятием ДЕТСКИМ. И эта детская трактовка сакраментального Πάντά ρεί, по моему крайнему разумению, для будущего Русской Науки ГИБЕЛЬНО.
Участвовать в этом, хотя бы в качестве мельчайшего фактора, для меня, по совести, неприемлемо» [209].
Из этого же письма мы узнаем, что научный отдел отказался поддержать предложение Барченко — «переоценить ценность аналитического метода сравнительной обработкой лабораторного материала, ОБЯЗАТЕЛЬНО В КОНТАКТЕ С ВОСТОКОМ, В ПОЛНОЙ МЕРЕ ВЛАДЕЮЩИМ СИНТЕТИЧЕСКИМ МЕТОДОМ». Столь же неодобрительно в отделе отнеслись и к идее о необходимости создания научно-исследовательских институтов, работающих «синтетическим методом», — идея, которую в принципе одобрил Ф.Н. Петров. Еще одним поводом для недовольства ученого послужило подключение Главнауки к антирелигиозной кампании в стране.
«Как в докладных записках своих наркому Луначарскому и Вам, так и открыто в комиссиях, — писал Барченко Петрову, — я неизменно подчеркивал, что религиозные памятники представляются мне ценностями ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫМИ. Обнаруженные мною в области Древнейшего Естествознания данные могут и должны служить для борьбы с суевериями и шарлатанством. Но для борьбы ‹…› именно с этими отрицательными ПЕРЕЖИТКАМИ, а не с ПОЛОЖИТЕЛЬНЫМИ ценностями религии. ‹…› Участвовать как бы то ни было в современной не антиЦЕРКОВНОЙ, а антиРЕЛИГИОЗНОЙ пропаганде для меня НИ ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ ПРИНУЖДЕНИЯ НЕПРИЕМЛЕМО».
В результате — «по зрелом размышлении» — Барченко решил отказаться от сделанных ему ранее предложений войти в состав научной коллегии бехтеревского института и Академии истории материальной культуры в Ленинграде. Более того, в письме Петрову он говорит о своем решении «совершенно уйти на долгий ряд лет, если не навсегда» не только от общественной и научной деятельности, но и от «культурной жизни» вообще. В порыве безысходности и отчаяния у него даже прорываются слова о необходимости «кончить жизнь». Но кончить ее тем же «коммунистом без билета», кем он считал себя, «за исключением религиозных вопросов», на протяжении всей своей сознательной жизни, благодаря знанию древнейшей натурфилософии.
Письмо Барченко заканчивалось рядом «маленьких знамений» — предсказаний «шагов завтрашнего дня» европейской науки в области химии и физиологии (очевидно, сделанных с помощью «универсальной схемы»). Ученый предсказывал открытие «крайнего этапа радиоактивности за ураном, с атомным весом не больше 253» (т. е. открытие трансурановых элементов), утверждал, что аппендикс слепой кишки — «это не признак атавизма, а обязательный в организме секреторный орган», а также заявлял о вреде радиотерапии. «Терапевтическое и регенирирующее значение, — писал он, — должны иметь железные массы, нагретые хотя бы в незначительной степени, прорастающие семена (эффекты солода), роса за час до восхода солнца,
