раз повторяю: «Даруй ми, Господи, зрети моя прегрешения».
А еще у нас был мальчик по фамилии Сморчков. Он пришел в нашу школу позже остальных. Не 1 сентября, а, кажется, 10 октября, то есть опоздал месяца на полтора. Он был небольшого роста, круглый, курносый, очень коротко стриженный, с челочкой надо лбом. Кстати говоря, так стригли почти всех мальчишек. Такая прическа называлась то ли «под бокс», то ли «под полубокс». Привел его в класс папа, такой же круглолицый и курносый и почти так же стриженный. «Поручаю его вам, Раиса Ивановна, – сказал он с неожиданной торжественностью и приложил руку к груди. – А если что, бейте его. Вот как отец говорю, бейте». Он произносил: «бейтя». Подтолкнул сына к Раисе Ивановне и ушел. «Как зовут?» – спросила Раиса Ивановна. «Женя», – сказал мальчик. «А фамилия?» – «Сморчков», – сказал он. «Хорошая фамилия, – засмеялась Раиса Ивановна. – Будем звать тебя Сморчок. Не бойся, Сморчок, бить не буду. Папаше своему можешь доложить, что била, а так не буду, я добрая. Видишь, Сморчок, место свободное в третьем ряду, иди».
Грустно сказать, но Сморчков-старший не напрасно был озабочен будущим своего сына и поручал его Раисе Ивановне. Учился Женя Сморчков очень плохо. Он с трудом узнавал буквы. К концу октября он выучил только одну букву – «у», хотя все мы к тому времени уже бойко читали. Мы-то с Мишкой вообще с четырех лет, и многие ребята тоже; умные девочки даже с трех, во как! А бедный Женя Сморчков глядел в букварь и молчал, но время от времени радостно вскрикивал, тыча пальцем в страницу. «У, – кричал он. – У! У!» Но потом, через месячишко как-то выровнялся, должно быть, оттого, что Раиса Ивановна его не то что не била, а наоборот, всячески старалась приласкать и поощрить. «Молодец, Сморчок! – кричала она. – Буква У готова, теперь давай М выучи. М-м-м, м-м-м!» – кричала она, показывая в воздухе «М» четырьмя пальцами.
Беда настала, когда надо было научиться отличать гласные от согласных. Раиса Ивановна объясняла, как издавна принято: «Гласные можно тянуть, петь, – говорила она. – а согласные нельзя. Например, а-а-а, о-о-о, у-у-у. Но – т, д, к – поняли?» – «Поняли!» – кричали мы все. «А ты, Сморчок, понял?» – спрашивала она. «Нет», – честно отвечал Женя. «Как же, – говорила Раиса Ивановна. – Ну-ка давай – а-а-а, о-о-о, у-у-у». – «А-а-а, о-о-о, у-у-у», – послушно тянул он. «А теперь – м, н, ж!» – «М-м-м, н-н-н-н, ж-ж-ж-ж-ж, – гундосил, нудил и жужжал Женя. И добавлял: – Р-р-р-р, з-з-з, ш-ш-ш». Так Раиса Ивановна ничего и не смогла с ним поделать. Не мог Женя Сморчков постичь разницу между гласными и согласными звуками.
Во второй класс Женя Сморчков не пришел. «Перевелся в другую школу, – со вздохом объяснила Раиса Ивановна и добавила: – Для особо одаренных». Мы поняли, что это значит – то есть в школу для дураков. Ровно через двенадцать лет на лекциях по теоретической фонетике профессора Михаила Викторовича Панова я узнал, что Женя Сморчков был прав.
Одним из наших соучеников был недавно умерший протоиерей Дмитрий Смирнов. Человек характера сложного и необычного, скажем так. Интересно, как повлияла Раиса Ивановна на формирование его личности? Я помню многих ребят из нашего класса. Длинного Мишку Андреева, красотку Лену Холодову, милую отличницу Катю Сочилину, Сашу Тинта, который очень красиво и выразительно читал Некрасова («О горько, горько я рыдал, когда в то утро я стоял на берегу родной реки»). Веселую девчонку с фамилией Подколзина, мальчика со странной фамилией Кривопуск. Мы-то стали звать его Кривопуз, думая, что у него пузо кривое, но Раиса Ивановна объяснила, что нет, пузо тут ни при чем, и вообще, нечего к чужому пузу цепляться. «Наверное, он что-то криво пускал». – «А что?» – спросили мы. «Ну, например, воздушного змея», – не растерялась Раиса Ивановна. Но самым главным сокровищем 1 класса «В», самым главным моим подарком был, конечно, Мишка Слоним. Тот самый Мишка Слонов из «Денискиных рассказов».
Он жил на улице Грановского в доме 2, как раз напротив нашего дома 3. Это был огромный старый дом, весь в коммуналках. Там жили несколько ребят из нашего класса. Помню, одна девочка делала уроки, стоя на коленях перед табуреткой, придвинутой к окну. На табуретке умещались учебник, тетрадка и та самая непроливайка.
Мишка жил в большой комнате вместе с папой и мамой. Маму звали Валентина Семеновна, она была учительница английского языка. Папу звали Эммануил Яковлевич, он был инженер-мостостроитель. В их комнате, так же как и в нашей, шкаф делил пространство на два отсека. Только у них это был огромнющий буфет – наш шкаф по сравнению с ним казался маленьким и хилым. Как-то я пришел к Мишке, мы вдвоем сели чай пить, и он сказал: «Кажется, в лавке есть конфеты». – «В какой лавке?» – я удивился, потому что к тому времени уже читал книжки про старую жизнь и знал, что лавка – это маленький магазинчик. Но Мишка объяснил мне, что лавкой у них в доме называют буфет.
Однажды Мишкина мама кормила нас супом с куриными сердечками, и я сказал: «А говорят, куриное сердце есть нельзя, трусом станешь» (есть такое выражение – «куриное сердце» в смысле трус и вдобавок подловатый человек). «Фигня, – сказал Мишка. – Наоборот! Хер большой вырастет». – «Ты что? – спросил я. – Почему?» Тогда Мишка вытащил из своего супа куриное сердце и приложил его к ширинке. «Похоже, правда?» – сказал он. «Ну да», – сказал я из вежливости, хотя на самом деле было вовсе не похоже. Вернувшись домой, я первым делом пошел в уборную и убедился, что нет, совсем не похоже. И только через год, увидев в школьном сортире, как писает парень из параллельного, татарин Нурмангамбетов, и получив от приятелей пояснения насчет обрезания у татар и евреев, я понял, что Мишка, наверное, был обрезан. Вот почему куриное сердечко ему напоминало то, что совершенно не напоминало его русскому товарищу, то есть мне.
Мишка знал, что он еврей, и говорил о себе именно так. А я? Был ли я точно русским? Мы с Мишкой этот вопрос не обсуждали.
Вот уже сто страниц прошло, сто настоящих классических машинописных страниц. А я все еще никак не доеду до Дениса Кораблёва…
Кстати, а почему Кораблёв? Почему папа дал своему герою такую фамилию? К слову, такая фамилия есть, отмечена чуть ли не с XV века. Папе она понравилась, потому что казалась чуточку романтичной, немного возвышенной. Не «благородная» в дворянском смысле, но вот такая, какая надо – простая и в то же
