И тут же, в монастырской гостинице Ростова Великого Марина пишет:
Безумье — и благоразумье,
Позор — и честь,
Все, что наводит на раздумье,
Все слишком есть —
Во мне. — Все каторжные страсти
Свились в одну! —
......
— Что ни скажи! —
Я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи.
В начале 1915-го сразу же после возвращения домой, начались новые заботы, опять приходится внушать себе, что так жить — можно. Что раздвоенность между долгом и любовью — состояние для Поэта продуктивное.
Тем более что стихи сами собой так и льются из-под пера Марины. Она пишет целыми циклами: Ахматовой, Блоку, о Москве… Однажды она сказала, что пишутся стихи хорошо, когда болит душа… Когда невозможно просто жить, и только стихи, которые и есть изболевшая душа, превращаются в жизнь. У Сони то же самое… Стихи, стихи, стихи…
В марте уже звенела капель. На скатерти в синей вазочке живые подснежники, прибывшие из Крыма. Нежные, в чем душа держится: тоненькая жилка стебелька и голубоватый куполок почти не раскрытого цветка. Головки свешены — за что? Зачем? Почему явились, пробивая снег, и вот — умирают, отдав красоту двум углубленным в свои муки людям. Маринины пальцы крутили зеленую нить стебля. Ну, как такую немощь любить? Нет, не для нее сии наслаждения — букеты, вазы, герани, клумбы. Сильный жилистый каштан или тополь, к которому можно прижаться и черпать силу… Обед стыл, есть не хотелось. В тишине четко ходил латунный маятник больших сурового вида часов.
Сергей решился на разговор:
— Марина, я способен понять ваши отношения с Софьей, вашу поэтическую потребность необычных ощущений… — Он комкал слова, мял салфетку, кончики пальцев дрожали. Смотреть в глаза Марине избегал, словно был виновен в том, что не проявляет восторга, как истинный друг. — Я способен терпеть, ждать… Но, если честно признаться — мне больно, я измучен. Запутался, во всем виню себя..; Короче: мне надо немного отстраниться. Это первое. Второе — я записался медбратом в санитарный поезд, уезжающий на фронт.
— Вы с ума сошли! Там же стреляют! — Марина вскочила, уронив с колен салфетку и замученный подснежник.
— Стреляют, убивают, множество раненых, убитых. Это страшно, Марина. Преступно сидеть тут молодому мужчине. — Он не сказал, что уезжает от того, что терпеть ситуацию в семье больше не в силах, что умереть легче.
— Вы же поступили в университет! А занятия? Историко-филологический факультет! Отец вами бы так гордился…
— Марина, все отговорки в ситуации войны — подлость.
— Вы ослаблены, больны. Малейшая простуда, перенапряжение…
— Перенапряжение у меня здесь. Простите…
Он поднялся и вышел, расправив плечи. Он не хотел выглядеть жалким. Высокий, стройный, решительный. Ему пришлось долго уговаривать медкомиссию дать разрешение на работу в поезде. Дали, после третьей попытки. Теперь он не подкачает.
Муж уехал, и Марина с трудом призналась себе, что вздохнула с облегчением. Сережа под пулями? Сережа в смертельной опасности? Ужасно! Ужасно! Но что такое смерть? Игра, в которую все рано или поздно играют все. «Уж сколько их упало в эту бездну…» Настанет день — шагнет и он и она.
А пока — жить! Впереди лето. Марина с Соней, с Асей с Алей, няней и Асиным кавалером собираются с 20 мая уехать в Коктебель. Между подругами отношения накаленные: каждая боится быть брошенной, обиженной. Каждая боится страданий ревности. Быть оставленной для Марины — ситуация неприемлемая. Для Сони — вариант уже пережитый не раз. Но отношения с Мариной особые. А Марине уже светят и манят другие огоньки.
Марина подготавливает отступление — пишет сразу два стихотворения, как бы заранее отстраняясь от Сони. Давая понять, что отпускает ее.
«Мне нравится, что вы больны не мной…» и «Хочу у зеркала, где муть и сон туманящий…»
И вот в небольшом семейном кругу, в присутствии Аси, ее кавалера — будущего мужа М.А. Минца, Марина объявляет:
— А сейчас я почитаю новое. Только что написалось.
Спокойно, как всегда, с легким траурным оттенком читает оба стиха.
Финал звучит прощально и даже с грубоватым вызовом: «Благословляю Вас на все четыре стороны…»
Воцаряется гробовая тишина, у Сони в глазах потерянность, похоже, она на грани обморока…
— Это все про меня? — чуть слышно, онемевшими губами произносит она.
В этот момент Марина играла с судьбой в американскую рулетку: «да» или «нет»? Конец или продолжение? Что же выбрать?
— Нет! Конечно не о тебе, — выпалили она, тем самым затянув разрыв еще на несколько месяцев.
А 27 мая Марина и Ася, Соня и Лиза (сестра Сони), Аля и Андрей с двумя няньками уезжают на юг к Волошиным. И снова, получив встряску словно мимо пролетевшей пулей — разлукой, Марина и Соня вместе. Месяц они живут в Коктебеле, карабкаются по горячим камням взгорья, собирают камушки, одаривая друг друга самыми милыми. Моря Марина не любит — ни его огромности, ни его обособленности, которую невозможно присвоить, не величия, с которым не потягаться. Его невозможно влюбить в себя. Всем одинаково лижет пятки! Им можно только пассивно любоваться, а созерцательности деятельная Марина не выносит. Скорее всего, просто не научилась с морем дружить. Не приняла ласку величавого гиганта, не вступила в игру с ним.
Потом на три недели подруги уезжали в Малороссию, в Харьковскую губернию, на дачу Лазуренко, в Святые горы… Там Марина счастлива: Соня принадлежит только ей, а стихи пишутся легко.
Синим вечером на террасе пьют чай. На зеленеющем западном крае неба чернеют верхушки елок. Под кругом лампы целое кладбище сгоревших огнепоклонниц-мошек. Поют комары, и где-то у соседей играет фортепьяно. Шопен…
— И не верится, что война, — говорит Соня, зевнув.
— А ее и нет — только комары, елки и мы. — Марина зажмурилась, пряча под веками огненное зарево над горевшей деревней. Там, недалеко от пожарища, на путях стоит белый поезд с красными санитарными крестами. Суетятся одетые в белое фигурки. А этот — с длинными, худыми руками, ну куда ему носилки тащить…
* * *
Засучив рукава заляпанного кровью медицинского халата, Сергей пытается заткнуть одеялом разбитое стекло вагона. Борьба неравная — торчат осколки стекол, врывается ветер, одеяло рваное и мокрое, никак не хочет помочь медбрату Эфрону. Он сильнее сжимает зубы, наваливается изо всех сил, не страшась кровоточащих порезов, и вот — вышло!
Санитарный поезд, в котором медбратом работал Сергей Яковлевич Эфрон, курсировал по южному фронту в районе Тирасполя. Сожженные деревеньки, беженцы, гниющие на полях трупы, брошенные голодные дети. Широко распахнутые Эфроновские глаза полны неизбывного ужаса и страдания.
