поодаль, и лишь вездесущий Парамонов всюду сует свой нос. Никто из присутствующих тут ни на что не претендует.
Весь интерес ограничивается лишь тем, через какие конкретно предметы осуществляется связь получателя посылки с домом.
Вскрываю и я свой ящик. Сверху два свитера. «Вот это да, – слышу я восторженный вскрик, – целое богатство!» Из ящика извлекаются теплые носки, варежки, портянки с подрубленными краями. Не забыла мать и гостинцев: какао, пряников, печенья, а в маленьком мешочке, перетянутом шнурком, кусочки колотого сахара.
– Вот что значит мать, – слышу я восхищенный голос Жоры Арутюнянца, – ведь от своего карточного пайка отрывает, чтобы сына ублажить.
Действительно, в сахаре мы не нуждались. А мешочек этот я должен принять как изъявление материнской любви и жертвы. От тети Лиды, материной сестры, пачка табака. Было в посылке и сукно: черное и красное, и золотой галун. Не догадалась она прислать этого галуна побольше – я бы мог выменять его на кубари. Нашел я в посылке и ложку, без которой испытывал сущие муки, и ножик – не такой, как я просил: складной, универсальный, а столовый и к тому же тупой. Ну да ладно.
Окончив разбор вещей, я написал своей матери: «Сегодня я как в раю – шутка ли, два свитера, и такие теплые. Не забудь от меня поблагодарить тетю Лиду и поцеловать ее. Сегодня у нас настоящий праздник. Но есть у нас люди, для которых наши посылки становятся источником тяжкого состояния. У Падалки, например, все родные на территории занятой немцами, и он даже не знает, что с ними. Сегодня он сказал мне: „У тебя вон родные, а мне и написать некому. Грустно это. Обидно“. Этот человек уже дважды побывал на фронте, а сегодня он плакал».
Вечером у печки собралась тесная компания: Олег Радченко, Костя Бочаров, Вася Шишков, Саша Гришин и я. Электричества не было – выключили. В комнате приятный полумрак, тепло и уютно. По стенам мечутся оранжевые отблески огня, споря с холодными отсветами угасающего дня.
В эмалированных кружках у нас вскипяченное какао, – мы пьем этот благодатный напиток и строим планы на будущее. Всех нас интересует вопрос: как скоро окончатся наши занятия и как пройдут выпускные и государственные экзамены.
– Вчера Матевосян говорил, сам слышал, что лейтенантские кубики уже в воздухе витают. – Костя изображает рукой нечто витающее в воздухе и, жмурясь, прихлебывает из кружки.
– Кубики кубиками. Они от нас никуда не уйдут, – спокойно рассуждает Саша Гришин, – а вот когда теплое белье выдадут, портянки байковые да шапки меховые?! Наверху, там, думают о чем-нибудь или нет?! Нам что, в пилотках на фронт ехать?!
19 ноября. Выдают новые сапоги на кожаной подошве, пробитые медными гвоздями. И теплые стрелковые варежки с двумя пальцами, на байковой подкладке. Шапок зимних пока не ожидается, и мы по морозу ходим в пилотках. Штаб училища занят нашими характеристиками и аттестациями. Жора Арутюнянц и Глеб Лемке откомандированы в качестве специалистов в области делопроизводства и юридического права на помощь сотрудникам нашей строевой части.
21 ноября. Вечер. Рота вернулась с ужина. По всему бараку нет света. Люди сидят у печек, болтают, а кто-то, завалившись на койку поверх одеяла, мирно похрапывает, ожидая вечерней поверки. И никто не заметил появившейся на пороге входной двери сгорбленной фигуры старика Матевося-на. Дневальный растерялся и впопыхах отрапортовал:
– Товарищ полковой комиссар, выпускная рота готовится к госэкзаменам.
Старик опешил. Он стоял с раскрытым ртом, удивленно вытаращив на дневального и без того выпуклые глаза. Если бы он услышал, что личный состав роты отдыхает, возможно, он сказал бы, что отдыхать еще не время, пожурил бы нас за нерадивость. Тут же ему «втирали мозги», обманывали, и старик обиделся.
– О такой подготовке к экзаменам напиши своей бабушке, и пусть она тебе поверит! – гортанно выкрикнул старый комиссар и, погрозив кому-то кулаком, заложив руки за спину, ушел прочь из барака.
Мы не знали случая, чтобы старик Матевосян когда-либо на кого-то наложил взыскание, посадил на губу или же гонял в поле по-пластунски.
Но тут он не выдержал, не простил и наказал.
22 ноября. Утром, вместо физзарядки, дежурный по роте устроил нам выволочку в поле – двадцатиминутное ползание по-пластунски. День был хмурый и холодный, мела поземка. Было неприятно и тоскливо.
Не знаю, простудился ли я или, возможно, сказалось нервное перенапряжение, но я занемог и угодил в лазарет. В палате на соседней койке наш гармонист Орлов. Он москвич и работал до войны шофером. Его память – неистощимая кладовая всякого рода историй и анекдотов из жизни московских таксистов. Слушают его, разинув рты и развесив уши, а расплачиваются с ним за его байки излишками своего госпитального пайка.
В стационаре я провалялся до 28-го числа и выписался в день официального окончания курса обучения в Великоустюгском пехотном училище, в его пятом минометно-артиллерийском дивизионе.
1 декабря. Первый экзамен – топография. Как и во всяком учебном заведении, мы тянем билеты, затем готовимся за отдельным столом и, наконец, отвечаем экзаменатору. Комиссия особое внимание обращает на знание и навык в работе с картой, на безукоризненное умение читать с листа топографические знаки и на основании их составлять исчерпывающее описание характера и особенностей данной местности. Вторая половина экзамена проводилась в поле. Там мы демонстрировали свое умение в работе с теодолитом и буссолью, выполняли практические задания на планшете и решали по ходу дела различные вводные задачки.
В тот же день на плацу сдавали строевую подготовку. Погода великолепная, солнечная, с легким морозцем. В новых шинелях, новых меховых шапках, выданных накануне экзаменов, в новых сапогах мы имели вид вполне приличный, особенно по тем временам. Царит торжественно-приподнятое настроение. Экзаменационная комиссия состоит из опытных строевиков, и кое-кто из них имеет за плечами опыт старорежимной школы фрунтовой муштры. Но и нам опасаться нечего – в среднем всем нам по двадцать-двадцать пять лет, в большинстве своем стройные парни, которым фрунтовой режим давался легко, а ежедневные упражнения и тренировки выработали известный автоматизм действий. Даже Артюх, не отличавшийся врожденной статностью фигуры, сдал экзамен на пятерку. Каждый из нас командовал отделением и взводом по очереди, а стоя в строю, должен был исполнять команды четко, отработанно и ритмично. Комиссия осталась довольной, и в экзаменационной ведомости сплошь стояли пятерки. И лишь одна тройка – ее схлопотал наш нескладный и мешковатый Абрам Гуревич.
2 декабря. Экзамен по огневой подготовке. Спрашивали дотошно, и я немало волновался. Нужно знать строение материальной части и технические данные многих
