Традиционный сонет, который елизаветинцы унаследовали от итальянцев, был утонченным и изысканным, чрезвычайно аристократичным и в чем-то неличностным, выражающим любовь к женщине, которая могла существовать и не существовать в реальной жизни. Петрарка оставил великолепные образцы этой формы, и построение итальянского сонета часто называют его именем. Милтон, Вордсворт и Джерард Мэнли Хопкинс пользовались им с большим успехом, но елизаветинцы нашли его непривлекательным, потому что он требовал слишком сложной рифмы. Октава, или восемь строк, представляла тему, и сестет, или шесть строк, раскрывал эту тему или даже противоречил ей. Октава рифмовалась по образцу «абба, абба», так что были только две рифмы: несложная задача на итальянском, где многие слова имеют одинаковые окончания, как amore, cuore, fiore, dolore, но отнюдь не легкая на английском, где рифм мало. С сестетом было легче управиться, так как он допускал сочетания «cde, cde», так же как «cdc, dcd» или (с трудом) «ccd, ccd». Но елизаветинцы предпочли организовать четырнадцать строк в три четверостишия и заключительное двустишие. В этом месте я могу познакомить вас с Майклом Дрейтоном, еще одним выходцем из Уорикшира, поэтом, хорошо известным Шекспиру. В цикле, названном «Зеркало Идеи» и опубликованном в 1594 году, имеется действительно прекрасный сонет:
Глухая ночь, кормилица скорбей,
Подруга бед, вместилище томленья,
Зачем, смолы тягучей и черней,
Ты отдаляешь утра наступленье?
Зачем надежды ты спешишь известь
И адским замыслам даешь раздолье;
Зачем ты пробуждаешь в сердце месть
И грех берешь под сень свою соболью?
Затем, что ты тревожишь страсть во мне,
От коей я горю в дневном огне[33].
Главное достоинство сонета Дрейтона, кроме его драматичности, согласование разговорного ритма с требованиями строгой лирической формы, и о неподражаемой простоте его языка приходится говорить, используя заезженное слово «искренность». Это не лирическое упражнение; слова звучат так, будто они пережиты. Сэр Филипп Сидни учил английских создателей сонета, что поэзия нечто большее, чем безделушка, созданная для женского удовольствия, или вялая игра в мяч под сенью летней беседки. В первых сонетах «Астрофила и Стеллы» он воображает себя никому не известным начинающим поэтом, ищущим свой предмет и стиль.
Постылы были мне сплетенья чуждых строк,
И в муках родовых перо я тщетно грыз,
Не зная, где слова, что вправду хороши…
«Глупец! — был Музы глас. — Глянь в сердце и пиши»[34].
Как ни горько признать, история этого цикла сонетов была правдива. Сидни был Астрофилом, а Стеллой была Пенелопа Девере, сестра графа Эссекса. Его любовь была безнадежна; она вышла замуж за лорда Рича и стала бедняжкой Пенни Рич, так как брак оказался несчастливым. Женитьба Эссекса на вдове Сидни (по воле случая, дочери Уолсингема) в чем-то улучшила положение. Итак, сонеты были написаны подлинной страстью и разбитым сердцем.
Когда Шекспир обратился к сонетам, он воспевал в них реального человека, и мы предполагаем, что это было одно и то же лицо. Авторы сонетов придерживались определенных правил: восхищение неизбежно перерастало в чрезмерное обожание, боль принимала масштабы космической катастрофы, но героями были реальные люди, и их переживания были искренни. Самый ранний из сонетов, разошедшийся по рукам в многочисленных копиях, должно быть, поразил своих читателей очаровательным недоумением, так как одна традиция формы была безжалостно нарушена. В сонете были любовные фразы, вроде «прелестный скряга», «растратчик милый» или «сравню ли с летним днем твои черты?», но они были обращены не к женщине, а к молодому человеку. Означало ли это склонность к педерастии? Не обязательно; возможно, просто желание вызвать эстетический шок через язык гетеросексуальной любви, который верно служит выражению дружбы и восхищения. Мужчина в двадцать девять лет может восхищаться красотой юности; если он поэт, он найдет верные слова, и только человек наивный решит, что правильные слова предполагают неправильные отношения. И страсть, выраженная в ранних сонетах, не заключает в себе никакого желания физического обладания. Скорее наоборот: старший торопит младшего с женитьбой, так как его необыкновенная красота должна быть передана потомству.
Молодым человеком был, по моему мнению, Саутгемптон. Те, кто горячо поддерживают притязание Уильяма Герберта, поскольку он так точно совпадает с господином W.Н., имеют серьезные основания. Мать Герберта, графиня Пемброк, и сестра сэра Филиппа Сидни, хотела, чтобы молодой граф женился, но он не выказывал желания: ситуация точно такая же, как у Саутгемптона. Возможно, эта известная покровительница науки и искусства попросила Шекспира написать стихи для ее сына, чтобы незамедлительно воспользоваться его умением убеждать. Возможно, она уже прочитала речи Венеры и считала, что легче одержать победу с помощью стихов, чем давать советы скучной прозаической лексикой. О литературной восприимчивости графини Саутгемптон нам ничего неизвестно. Но Пемброк не приезжал в Лондон до 1598 года, и не хочется думать, что сонеты были написаны в отчаянной спешке, с того года до конца века: более того, в сонетах есть упоминание о длительной разлуке и драматурга-поэта (отправился в путешествие?) с любимым другом и об очень давней дружбе — не меньше трех лет; есть также упоминание о праздновании («Свое затменье смертная луна пережила») шестидесятитрехлетия королевы в 1596 году и радость по поводу выхода ее из затянувшегося критического периода. Пемброк, как свидетельствует посвящение Первого фолио, был добр к Шекспиру в более поздние годы, но в девяностых у Шекспира был только один знатный друг и покровитель.
Нежелание Саутгемптона обзаводиться наследниками едва ли так уж сильно волновало Шекспира, что он не мог спокойно спать по ночам; отсюда убеждение некоторых ученых, что так называемые «родовые» сонеты были заказаны, возможно, графиней, на которую Шекспир изящно ссылается в своем третьем сонете («Для материнских глаз ты — отраженье / Давно промчавшихся апрельских дней»). Ему, вероятно, заплатили золотыми монетами, которые он мог послать домой в Стратфорд. Деньги были нужны: театры закрылись, и тяжело представить, что зарплата скупо выдавалась Уиллу беззаботным красивым юношей, который называл себя другом, а не работодателем. Подарки Уилл получал, но они не заменяли постоянную зарплату, выплачиваемую за сделанную работу. Я иногда думаю, что в фискальной метафоре четвертого сонета содержится косвенная мольба поэта о деньгах:
