– Подождите меня, пожалуйста, я скоро вернусь. Я в аэропорт, встретить гостей из Пакистана…
Пока Виктор Сергеевич ждал Фурцеву, работник финансового отдела увещевал его, что и Фурцева не в состоянии решить его проблему:
– Езжайте, езжайте, поверьте мне, Екатерина Алексеевна, конечно, бог, но в данном случае и она бессильна сделать невозможное.
…Екатерина Алексеевна действительно вернулась крайне быстро и сразу же, с ходу, безапелляционным тоном:
– Ну, вы можете сделать Розову деньги?
И тут произошло чудо:
– Да! – воскликнул ее подчиненый чуть ли не с радостью.
– Счастливого пути! – улыбнулась Екатерина Алексеевна и скрылась за массивной дверью кабинета.
На следующий день Розов получил йены и улетел в Токио…
Кстати, Розову принадлежит и такое наблюдение: Фурцева не любила мужчин, которые видели в ней только чиновника. Бабьим чутьем ощущала, для кого она только руководящая единица, а для кого сверх того и женщина.
– Не помню, в чьих мемуарах, я наткнулся на имя Анастаса Ивановича Микояна, который посетил спектакль Юрия Любимова «Добрый человек из Сезуана»…
– Поняла вас. Действительно, Микоян смотрел этот спектакль еще в Щукинском училище. Но я чувствую, о чем вы хотите спросить: о Фурцевой и «Таганке». Так вот, вы сейчас удивитесь, но именно этому посещению Анастаса Ивановича, как я считаю, театр на Таганке обязан своим рождением.
– Довольно неожиданно. А почему?
– Когда Екатерина Алексеевна узнала, что на Анастаса Ивановича Микояна произвел хорошее впечатление спектакль Любимова в Щукинском училище «Добрый человек из Сезуана», она написала записку своему начальнику Михаилу Суслову, заведующему идеологическим отделом ЦК, о том, что надо бы помочь выпускникам, которые поставили талантливый спектакль. Надо – обязательно! – чтобы у них был свой театр. Театр на Таганке появился благодаря именно этой ее записке Суслову.
Но отношения Екатерины Алексеевны Фурцевой с Юрием Петровичем Любимовым были далеко не безоблачными. Не все, что ставилось на Таганке, ее устраивало. Возможно, потому, что Фурцева не совсем понимала искусство условной формы. Ни одну постановку не допустили к зрителю без унижения коллектива. «Доброго человека из Сезуана» уже на первых сдачах ругали за формализм, трюкачество, осквернение знамени Станиславского и Вахтангова. «Десять дней, которые потрясли мир» – за грубый вкус и субъективное передергивание исторических фактов, за отсутствие в концепции руководящей роли партии. «Павших и живых» запрещали, перекраивали, сокращали… Скандал разразился и со спектаклем по пьесе Бориса Можаева «Живой». Министр увидела в этом вызов господствующей идеологии и запретила его сразу, после первого акта.
– То, что вы говорите, Нами, совпадает с тем, о чем рассказывал Юрий Любимов американскому публицисту Джону Гледу. Интервью было взято в 1989 году. С той поры прошла целая вечность, но, вчитываясь в разговор великого режиссера и журналиста, оглядываясь на прошлое, веришь этому диалогу, как документу.
Хрущева в Кремле уже нет, шел 65-й год: по Москве ходят слухи, что Сталин вот-вот будет реабилитирован. Юрий Петрович выпускает поэтический спектакль о молодых поэтах, убитых на войне. Его стали обвинять во всех смертных грехах и в том числе, что взяты стихи не тех поэтов. Конечно же, имелось в виду, что авторы прекрасных стихов, написанных в годы войны, были евреями. Любимову предлагалось, например, убрать имя Михаила Кульчицкого, погибшего на фронте. И в это время в театр приехал Анастас Микоян, к которому подвели под светлы очи режиссера. Анастас Иванович спрашивает Любимова: «Как вы поживаете? Как ваши дела?» Любимов в ответ: «Плохо, Анастас Иванович. Вот закрывают спектакль, да и вообще все шатко и неизвестно». – «А что вы такого сделали, что у вас возникли осложнения?» Любимов в ответ, как бы идя напропалую: «Сам не знаю, но вы, Анастас Иванович, по должности, наверное, должны все знать». – «А вы поинтересуйтесь у тех, кто вас запрещает, – сказал Микоян. – Спросите, разве отменены резолюции XX съезда?» Любимов снова наступает: «Анастас Иванович, я, конечно, могу их спросить, но захотят ли они меня слушать». Президент страны впился глазами в режиссера. «До этого он меня почти не видел: как будто маска была на лице, а тут я понял, оценивая меня взглядом, он как бы был на моей стороне», – говорил Любимов.
На следующую репетицию приехал сын Микояна. И еще президент Академии наук Келдыш, Капица, Константин Симонов, многие члены ЦК. Любимов победил…
– Феликс, а при чем здесь министр культуры Фурцева?
– Фурцевой не понравился другой любимовский спектакль – «А зори здесь тихие». Во всех инстанциях сначала его одобрили, но вдруг опомнились…В ЦК спектакль объявили пацифистским. Чиновники от культуры пытались убедить режиссера в том, что старшину убить можно, а девушек никак нельзя, ну, в крайнем случае, только двух. Особенно рьяно настаивала на снятии постановки Екатерина Алексеевна. Но случилось так, что повесть Бориса Васильева, по которой был поставлен спектакль, вдруг неожиданно для всех получила первую премию ГААВПУРа – Главного политического управления армии. Ну, и тут уж никто, и даже сама Фурцева ничего не смогли поделать. Как мы знаем, этот спектакль вошел в историю театра.
Как Фурцева убила «Живого»
Вспоминает Валерий Золотухин:
«Объявили, что скоро просмотр «Живого». Нам сказали, что будут смотреть один раз. «Если до этого мы смотрели ваши спектакли по несколько раз, делали поправки, замечания, то здесь вопрос будет решен сразу: «да или нет»». Поэтому нас предупредили: «Уберите из спектакля все, что может вызвать малейшее раздражение». Ну, Любимов, естественно, ничего не убрал, потому что, если убирать, тогда весь спектакль надо убирать. И не показывать вообще.
Театр был объявлен «на режиме». Двери опечатали.
Приехал в театр, увидел на сцене одну только фигуру. Это был Любимов. Он держал в руках мой реквизит – костыль – и крестился. И что-то такое шептал. Я это запомнил на всю жизнь. Дело-то в том, что он коммунист, и в тот момент Юрий Петрович не предполагал, что рядом кто-то есть. Что он просил у Бога? Чтобы министр пропустил спектакль? Больше, как мне кажется, он просить ничего не мог. Когда закончился первый акт, возникла жуткая пауза. Екатерина Алексеевна спросила не глядя: «Автор, вам это нравится?» Можаев: «Да, и очень». «Позовите сюда секретаря партийной организации!» Его не оказалось. Но нашли. И начался разгром.
Фурцева: «Я ехала сюда, честное слово, с хорошими намерениями. Мне хотелось помочь вам уладить все. Но нет, я вижу, что у нас ничего не получается. Вы абсолютно ни с чем не согласны, совершенно не воспринимаете наши слова». Обращается к Можаеву: «Дорогой мой, вы еще ничего не сказали ни в литературе, ни в искусстве, чтобы так себя вести». Это она говорит Можаеву, известному писателю!
