Не знавшая ни слова по-русски, Элеонора Теодоровна даже не подозревала, что её муж – гениальный поэт. Она любила его, жалела, видела в нём никчемное, неприспособленное к жизни существо, болезненное и безнадёжно честолюбивое. Была она, пожалуй, единственной из близких к Фёдору Ивановичу людей, кто не ощутил в нём огромного всеобъемлющего ума. То, что она писала о нём в своих письмах, имело чаще всего негативный характер: «наш дитятя», «не могу рассчитывать на его совет и поддержку», «занят своим ничегонеделанием»… И признавалась, что предпочла бы путешествовать с тремя младенцами, чем с одним Фёдором Ивановичем. Реальные трудности усугублялись приступами ужаснейшей меланхолии, унаследованными им от матери и частенько его посещавшими. «Самая нелепая, самая абстрактная идея, которую можно себе представить, мучает его до лихорадки, до слёз», – никак не могла надивиться на такую обострённую чувствительность своего мужа несчастная немка. А между тем её снисходительное, заботливое, материнское отношение лишало Тютчева последней возможности обзавестись мужеством и волей. Вундеркинд, чьё интеллектуальное развитие оставило далеко позади физическое и психическое, ещё мог бы, попадись ему более суровая жена, приобрести кое-какую житейскую сметку и характер. Но добрейшая Элеонора Теодоровна посадила его в качестве ещё одного «дитяти», а потом ещё и троих, произведённых от него детей на свой семейный воз и повезла, надрываясь, дальше.
Мюнхен тютчевской поры являлся одним из политических и культурных центров Европы. Просвещённый баварский король Людвиг сделал всё, чтобы превратить свою столицу в современные Афины. Вращаясь в высшем аристократическом, дипломатическом и интеллектуальном обществе этого города, Фёдор Иванович, хотя и был ещё очень молод, отнюдь не потерялся, но показал себя вполне светским человеком и таким мастером салонной беседы, которому едва ли имелись равные. Разговором с ним наслаждались и знаменитый философ Шеллинг, и премьер-министр Баварии старый граф Манжела, и особы королевской крови. Прочие же за неумением поддержать беседу на столь высоком уровне попросту заслушивались речью молодого русского дипломата.
Сам же Тютчев в эту пору упивался обилием новых впечатлений, ибо Мюнхен в его глазах представлял как бы театральную ложу, из которой так легко и удобно обозревалась сцена европейской политики, литературы, искусств. А эта возможность была и близка, и дорога его «горацианскому» мировоззренью.
ЦИЦЕРОН
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал – и на дороге
Застигнут ночью Рима был!»
Так!.. но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат звезды её кровавой!..
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был —
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Однако само участие в этом высоком зрелище, само участие в жизни большого света, обязательное для дипломата, требовало от Фёдора Ивановича таких расходов, каких его скудный заработок не покрывал. Напрасно русский посланник в Баварии И.А. Потёмкин несколько раз обращался к своему шефу К.В. Нессельроде с просьбой увеличить жалование Тютчеву. При этом говорилось и о редких дарованиях молодого дипломата, и о его крайней нужде. Единственным ответом российского канцлера на эту назойливость был перевод Потёмкина в миссию при дворе Сардинского короля, в Гаагу, подальше от его злополучного протеже.
В феврале 1833 года Фёдор Иванович познакомился с одной из первых красавиц Европы – баронессой Эрнестиной Теодоровной Дёрнберг, отосланной поразвлечься в Мюнхен её отцом, баварским посланником в Париже. Как-то на балу муж красавицы почувствовал себя дурно. Сообщив жене, что отправляется домой, барон обратился к молодому русскому, стоявшему подле: «Поручаю жену мою вам!» Затем уехал домой, слёг, как оказалось, в тифу и вскоре умер. Молодым русским, которому он так многозначительно поручил свою супругу, был Тютчев. Между ним и прекрасной вдовушкой завязался роман.
При низком росте, тщедушном телосложении, вечно всклокоченных волосах и всегда неряшливом костюме поэт был чрезвычайно обходителен, тонок и аристократичен в манерах. И до того очарователен своею в высшей степени оригинальной, непринуждённой и блестящей беседой, что обаянию Фёдора Ивановича не могла противиться ни одна женщина не только в его молодую пору, но и гораздо позднее, когда он уже приметно состарился. Естественно, что была покорена и Эрнестина Теодоровна. Весною того же года состоялась их совместная поездка на север Италии. Влюблённых сопровождали брат баронессы Карл Пфеффель и немецкий поэт Генрих Гейне. Все четверо были в восторге от путешествия и от попутчиков. Кстати сказать, и Гейне не отнёсся к Тютчеву с безразличием, но отзывался о своём русском собрате по перу, стихи которого едва ли мог понимать, как о своём лучшем друге. И не ошибся, хотя бы потому, что именно Фёдору Ивановичу было суждено стать первым русским переводчиком стихов великого немецкого поэта, тогда ещё не вошедшего в славу.
Что же происходило с собственными стихами Тютчева, с его собственной славой? Пожалуй, кроме Раича, о существовании этого поэта в России ещё никто не подозревал. Несколько стихотворений, присланных из Германии бывшему наставнику и напечатанных анонимно в книжках журнала «Галатея» за 1829–1830 годы, не были замечены.
С тех пор Фёдор Иванович не предпринимал ни малейших попыток к публикации своих стихов. С чем же была связана его авторская пассивность? Прежде всего со всегдашним пренебрежением Тютчева к самому себе. Его горацианское начало было целиком и полностью направлено вовне, к окружающему миру. Ну а сам для себя он был слишком привычен и поэтому неинтересен. Слишком привычны и неинтересны для него были и собственные стихи, как часть самого себя. Оттого и называл он их, ничуть не лицемеря, «бумагомаранием». Только встречная любовь, а также интерес, направленный к нему извне, сообщали в его глазах некоторую ценность его личности и творчеству. Только будучи нужным и любимым, поэт мог жить, творить, существовать.
Люди, близкие к Фёдору Ивановичу и умевшие понять, что за прекрасные стихи он пишет, несомненно предпринимали попытки как-то расшевелить и подвигнуть его к их публикации. Но тщетно. Очевидно, от них требовалось нечто большее, чем обыкновенное ворчание и морализирование на эту тему.
И тогда за дело взялся Иван Сергеевич Гагарин, юный приятель Фёдора Ивановича, два года проработавший атташе при Баварской миссии и теперь вернувшийся в Россию. И вот Иван Сергеевич в письме обратился к поэту с просьбой выслать из Мюнхена в Петербург свои стихи и поручить ему «почётную миссию» быть их издателем. А ещё Гагарин попросил Тютчева придумать подходящее название для стихотворной подборки.
