Макошин не удержался, хмыкнул. Эк их крутит! Попадали и не в такие перепалки… Ситуация, конечно, не из веселых. Но ничего другого и не ожидали. Василий все с прибаутками, даже если находится в безвыходном положении. Любимая прибаутка: знай сметку — помирай скорчась!
— Вы же знаете, я никогда зря не тратил ни чужого времени, ни своего собственного, — строго сказал Макошин. — Стояньем города берут. Наше авось не с дуба сорвалось.
У Николая и Василия были, разумеется, фамилии. Очень известные фамилии. Во всяком случае, кое-кто из беляков их хорошо запомнил еще по Северной Таврии. Но сюда прибыли с документами вахмистров неких подразделений, отныне, после разгрома Врангеля в Крыму, в природе несуществующих. Риск, конечно, существовал. Глупая случайность: «Вы утверждаете, будто бы и есть фельдфебель Веденеев? Я прекрасно знал Ники. Вы похожи на него, как уксус на колесо…» — и в том же духе.
Дзержинский и Фрунзе сами подбирали людей для проведения необычайной операции. Подбирали в строжайшей тайне. С Макошиным послали самых хладнокровных, испытанных в трудных ситуациях. Веденеев и Зайцев. Усатые, с продолговатыми сухими лицами, плечистые и мрачные. Такими и должны быть вахмистры. Они безотрывно смотрели в иллюминатор.
— Вижу казачков с красными башлыками на спинах, — сказал Зайцев. — Может, выйти, побалакать, выявить настрой? В казаках уверен: им тут небось остобрыдло, готовы вплавь добираться до своих станиц и куреней. Я ведь сам кубанский.
— Успеется. Ты лучше так сделай: затаись вон за тем пологом и слушай, о чем у нас будет разговор с представителями Слащова. Если крикну: «Мы — парламентеры!» — выбирайся на берег. А там знаешь, что нужно делать. А тебе, вахмистр Веденеев, тоже не след присутствовать при переговорах с неопределенным исходом. Если трап уберут и выставят часового — перемахнешь через леера — и сразу вон в те скалы. Уцелеть хотя бы один должон!
— А вы, Константин Алексеевич?
Макошин погладил несуществующую бороду.
— Если распространится слух, что на Лемнос прибыли советские уполномоченные по репатриации, со мной Слащову не сладить. Казаки и солдаты весь лагерь разнесут, кинутся на пароход. Ну а если не получится, то ведь знаете: могу плыть целые часы. Вырвусь…
Он остался в салоне один. Бездействие и неопределенность томили. Стоило ли отпускать Гравицкого на «предварительные» переговоры без сопровождения? Таково было его условие. Опять просчет?.. Ну а если ни до чего не договорятся и Слащов отдаст приказ захватить пароход?
…На берегу произошло какое-то движение, зеваки подались в разные стороны. У пристани остановился автомобиль. Из него проворно выскочили два офицера. За ними показались генерал Гравицкий и другой, подтянутый моложавый генерал. Может быть, сам Слащов?.. Все четверо направились к трапу. Константин сразу же обрел равновесие: тут, кажется, намерены вести переговоры!..
Когда генералы и офицеры вошли в салон, Макошин поднялся. Никто никому руки не подал. Некоторое время стояли с плотно сжатыми ртами, надменные, не спуская друг с друга внимательных, настороженных глаз. Они должны были, прежде всего хотя бы внутренне, преодолеть резкую враждебность, подавить личное отношение. Сейчас любая мелочь в поведении имела значение. Подтянутый моложавый генерал… Кто он? Начальник штаба Дубяго? Но тот, кажется, был полковником. После драп-маневра могли, разумеется, повысить.
— Генерал-лейтенант Слащов Яков Александрович! — представил Гравицкий подтянутого.
Слащову могло быть и тридцать пять, и все сорок. Он значился одним из деятельных организаторов контрреволюции, командовал корпусом деникинской армии, в Крыму прославился своими жестокостями. Макошину казалось: появится этакий монументальный сопун с закрученными усами, с неподвижными глазами навыкате, с презрительно оттопыренными губами, спесивый, вздорный, но сразу понял: перед ним — желчный неврастеник, истерик. По щекам перекатывались желваки, в выпуклых опухших глазах заметно было некое блуждание. Такую породу людей Константин знал. Хотят казаться твердыми, независимыми, а все выливается в жестокость, в самодурство. В Северной Таврии Слащова крестьяне называли «дурной». Завышенное представление о своей особе. Случись неудача — недоумевает, не может смириться, опускает руки. Ни малейшего намека на чувство юмора.
По всей видимости, внешность Макошина тоже поразила Слащова:
— Вы так молоды… — произнес он удивленно. — Юрий Александрович говорил о вас. Прошу бумаги.
Макошин молча протянул заранее приготовленные документы, в которых говорилось о целях поездки в Турцию и о гарантиях перешедшим на сторону Красной Армии белогвардейцам.
— Можно, я оставлю кое-что у себя? На всякий случай, — попросил Слащов. — Там, где говорится об амнистии.
— Пожалуйста.
Мускулы лица Слащова дрогнули.
— Я тревожусь не за собственную судьбу, — сказал он с горькой улыбкой и как бы извиняясь. — Мое место на самой высокой перекладине. Глупо было бы претендовать на снисхождение Советской власти, которой я нанес столь огромный урон. Я был убежденным монархистом. Верил в добрую волю союзников. Мне больше не с кем воевать. Народ нас выбросил, союзники предали. Я беспокоюсь за будущность молодых людей, офицеров, солдат, казаков моего корпуса. Получилось так, будто я их всех обманул, вверг в несчастье. Если им будет дарована милость, я могу сам решить свою участь…
Глаза его потухли, он наклонил голову.
— Для беспокойств нет оснований. Советское правительство гарантирует неприкосновенность, амнистию. Желающие будут приняты на службу в Красную Армию.
— Мы должны погрузить на пароход и оружие? — неожиданно резко и настойчиво спросил Слащов.
Макошин принял решение за какие-то секунды: корпус вооружен, конечно, до зубов. Наверное, есть и пушки, и пулеметы. Не оставлять же все Врангелю, греческому королю, наконец? Взять с собой, погрузить в трюм?.. И привезешь ты, Макошин, к крымским берегам четырехтысячный врангелевский десант, вооруженный с ног до головы! То, что не удается Врангелю, сделаешь ты. Передать бы все добро Мустафе Кемалю… Но такая акция выходит далеко за рамки задания, да и прорваться к Мустафе вряд ли удастся, если за «Решид-пашой» увяжется английский или французский хвост… Кроме того, Макошин никогда не гнался за двумя зайцами сразу. Нужно предельно сосредоточивать волю на одном деле. В таких побеждает воля.
— Вы можете оставить себе личное оружие, — ответил Макошин, — и огнестрельное, и холодное. Офицеры сохраняют именное и холодное оружие. На верхней палубе следует закрепить и зачехлить две пушки с боезапасом — для самообороны судна. Два пулемета. Остальное вооружение сбросить в море!
