Этой ночью
Я в объятъях твоих этой ночью хотел бы уснуть,
Но ты стонешь, Жанно, и жестокая боль не проходит.
Меж тобою и мною незримый любви призрак бродит,
Я сквозь стену готов в простыне проскользнуть.
Твоя мерзкая болезнь
Ты шагаешь взад-вперед,
Ног твоих следы целую.
Боль же, что в тебе живет,
На себя взять не могу я.
Если б знал, какой напев
Пели феи королевам,
В замках усыпляя всех,
Пой я голосом сирены.
Погрузил бы в забытье
Эту боль я осторожно.
Но увы! Ничем ее
Успокоить невозможно.
Так пусть стократ воспета мной,
Живущая в устах прекрасных,
Когда пером взмахну я властно,
Уснет, довольная судьбой.
Ненормально
Когда Жанно от боли сам не свой,
Он как цветок, под пламенем поникший,
Иль мечущийся в клетке зверь лесной,
Которому сейчас весь мир чужд остальной.
Пакт заключить готов я с чертом иль с Всевышним,
Чтоб снова увидать ожившим
Того, кто радость воплотил собой.
Осенний олень
Пока твоя любовь любовь мне не открыла,
Считал, что правильно в игру играю я,
То старая игра была в «они» и в «я» —
Венера в Лувре, что на подиуме застыла.
Но то была тень тени, жил мертвец во мне,
Фавн бронзовый, в котором нет желанья,
Неистовство, на бедность подаянье,
Безумца семяизвержение во сне.
Так не вини ж меня за то, что жду в томленье
Я дара твоей юной красоты,
Когда со мною рядом дремлешь ты,
А я тобой любуюсь в упоенье.
Ах, пусть болезнь покинет твой альков
И мне вернет сей дар благословенный,
Чтоб не был я, как тот олень осенний,
Настороженно ждущий рога зов.
Прости меня (Глупее быть нельзя!)
Как часто жизнь несет страданье!
Жизнь — это лишь любовный круг.
Жизнь требует хранить молчанье,
И в ней нельзя ходить вокруг.
Нельзя идти ни перед нею,
Ни внутрь нее нельзя войти.
Сегодня я наказан ею.
О боль зубная, отпусти!
Жизнь может быть живой и мертвой,
Ты побежден иль победил.
Закрыл ты дверь свою сегодня,
Решил я — сердце ты закрыл.
Портрет
Соединившее нас небо, умоляю,
Пусть Жанно будет завтра здоров,
Пусть болезнь превратится в любовь,
И любовь эту я воплощаю.
Я был
Зачем же дантист ? Ведь есть
Все — фильмы, бюсты, любовь,
Но горестных мыслей не счесть,
И печально течет в жилах кровь.
Что я делал с тех пор, как я есть?
Каждый день, каждый миг, вновь и вновь?
Был художником, вот и вся честь.
Жан решил перенести на экран «Трудных родителей». Он нашел продюсера. Съемки должны были начаться в сентябре.
Да здравствует мой король
Я в сентябре прекрасный фильм снимаю,
Орлом взлетит он, над законами паря,
Как он волнует нас, как силы в нас вливает
Меня же Богом сделал он, хранящим короля.
Жан должен был осуществлять режиссуру, Ивонна де Бре — играть роль, написанную для нее, Марсель Андре, Габриэлла Дорзиа — свои роли, я — свою. Ни продюсер, ни оператор не хотели приглашать Алису Косеа на роль девушки. Они считали ее слишком старой и не обладающей необходимой для роли чистотой.
Жан рассказал о своем проекте Капгра, директору театра, где была поставлена пьеса «Трудные родители».
— Почему ты не сказал мне об этом раньше? Я хочу быть твоим продюсером.
— Потому что мы не можем пригласить Алису.
— Но это же ясно. Я все прекрасно понимаю. Я свяжусь с твоим продюсером.
Капгра стал главным инвестором фильма. Декорации готовы, приглашены актеры, операторы, технический персонал. Вдруг Капгра заявляет:
— Теперь или Алиса будет играть, или фильма не будет.
Все убиты. Что делать? Кто-то предлагает сделать пробы с Алисой. Пусть она убедится сама.
В назначенный день Алиса не явилась. Меня послали за ней. Она отказалась ехать, заявив, что делать пробы со мной, молодым дебютантом, естественно, необходимо, но она достаточно снималась в фильмах, чтобы обойтись без этого. Я возвращаюсь на студию. Жан звонит ей и объясняет, что пробы необходимы для оператора, чтобы он смог сделать хорошие крупные планы. Она соглашается. Я возвращаюсь за ней.
Оператор честно старается сделать ее моложе, используя газовую ткань, вырезанную и продырявленную бумагу. Во время просмотра Алиса находит себя прелестной, молодой, очаровательной.
Мы же считаем, что она выглядит, как Вольтер в Ферне[14].
Что делать? Нужно, чтобы кто-то сказал ей правду. Никто не решается.
Я беру это на себя, бросаюсь с головой в воду: отвожу улыбающуюся Алису в сторонку. Вскоре ее улыбка превращается в гримасу, потом исчезает совсем. Помня, как она относилась к Жану в последнее время, я отважился сказать ей все, даже то, что не следовало бы говорить женщине.
Она измучила Жана во время создания его новой пьесы «Пишущая машинка»: предлагала поставить третий акт на место второго, второй на место первого, не давала окончательного ответа, будет ли она играть в пьесе, считая, что ей лучше сыграть в «Парижанке», или в новой пьесе Салакру, или же в «Федре», или еще не знаю в каких других, — и все это она говорила, спокойно обмакивая сухарики в чай. Короче говоря, Жан совершенно упал духом. А этого я не мог допустить.
Декорации разобраны, контракты расторгнуты. О фильме не может быть и речи.
Мы с Жаном уезжаем в Сен-Тропе. Уже тогда это было экстравагантное место. Чтобы поддержать тон, нужно было соответственно одеваться. Мы остановились в маленьком отеле «Ле Солей», куда по ночам доносилась музыка с танцплощадки «Пальмира». Модная песенка называлась «Сомбреро и мантильи» в исполнении Рины Кетти.
Этот шум мешал Жану спать и работать. Мы перебрались в другой отель «Аиоли». Его хозяином был один из наших друзей, Ж.П. Хагенауэр. Номера в «Аиоли» со вкусом обставлены, и мы чувствовали себя здесь, как в особняке. Однажды утром к нам в отель зашли мои товарищи, одетые так, будто собрались уезжать, и сообщили, что они мобилизованы.
