прибавить, что сам Бальмонт на всех наводил страх: он почти всегда был сильно пьян, а иногда напивался и до чего-то безобразного… Бальмонт никогда не бывал естественным, он никогда не раскрывался, не откровенничал, не пытался входить в душевный контакт с кем бы то ни было».
(Бенуа, 1993, т. 2, с. 426.)
«К. Бальмонт вообще любил мистификацию, необычные поступки, нарочито пренебрегал условностями, что провоцировало появление многочисленных сплетен, анекдотов, таинственных историй. Театральность, эпатаж часто служили ему дурную службу… (…выбросился из окна, но не разбился насмерть, а только изуродовал себя — хромота осталась на всю жизнь). Год лечения и лежания в постели способствовал “небывалому расцвету умственного возбуждения и жизнерадостности”… В 1932 г. у Бальмонта появились первые признаки душевного заболевания». (Стахова, 1993, с. 43–44, 48.)
«Будем как солнце! И диск восходящий / Брызнул лучами на весь горизонт… / Вечер настал. И сквозь дождь моросящий / Тусклым пятном догорает Бальмонт». (Эпиграмма В.Я. Брюсова, 1916.)
«В 1932 году его постигла последняя д непоправимая беда — первые признаки дущевной болезни. Началась “десятилетняя агония”, безотрадные скитания по больницам и убежищам, обиды и притеснения, настоящая нищета, полное забвение… Сам поэт — развалина, “кожа да кости”, страдает “психоистерией”, постепенно переходящей в прямое затмение рассудка». (Орлов, 1969, с. 40.)
«1935-й, совпавший с пятидесятилетием литературной деятельности Бальмонта, — год тяжелого кризиса: переутомление, вызванное тяжелой работой над переводом поэмы Руставели, депрессия, алкоголь разрушали душу и тело… Он еще нашел силы продолжить работу после выхода из психиатрической лечебницы, сесть за письменный стол… В 1937-м голос поэта окончательно умолк — не получались даже письма…» (Гарин, 1999, с. 476–477.)
«До того, как у поэта начала прогрессировать душевная болезнь (примерно с 1937 г.), он создал много завершенных по форме стихов… переводил не менее чем с тридцати языков». (Шумихин, 1990, с. 712.)
«До 1936 г. он жил в убежище “Русский дом”, устроенном для нуждающихся эмигрантов матерью Марией (Е.Ю. Кузьминой-Караваевой21) в местечке Нуазиле-Гран. Болезнь быстро прогрессировала, поэт подолгу лечился в клинике, и в творческом отношении 1937–1942 гг. были практически бесплодными». (Стахова, 1993, с. 48.)
Особенности творчества
«И, подтверждая мистику метемпсихоза, щедрая на природные богатства русская земля дала-таки своего, сумевшего стать мировой величиной воцре-ки всему — глухомани, в которой родился, времени и пространству, культурной традиции, вопреки безжалостной травле…» (Гарин, 1999, с. 430–431.)
«В работе Константина Дмитриевича меня поразило то, что он почти не делал помарок в своих рукописях. Стихи в десятки строк, по-видимому, складывались у него в голове совершенно законченными и разом заносились им в рукопись… Почерк у него был выдержанный, четкий и красивый. При необычайной нервности Константина Дмитриевича почерк его не отражал, однако, на себе никаких перемен в его настроениях». (Сабашников, 1995, с. 241.)
«Рождается внезапная строка, / За ней встает немедленно другая, / Мелькает третья ей издалека, / Четвертая смеется набегая. / И пятая, и после, и потом, / Откуда, сколько, я и сам не знаю, / Но я не размышляю над стихом, / И право — никогда не сочиняю». (Бальмонт, 1906.)
«В Бальмонте жило что-то лотреамо-новское22: шаманская техника автоматического письма, словесная опьяненность, маниакальная судорожность боли, бессознательность звуковых соответствий льющейся горькой правды. Говорят, он часто писал беспрерывно, еле успевая записывать возникающие стихи, просыпался с готовыми шедеврами, писал только набело, никогда не возвращаясь к написанному и ничего не исправляя… Гумилев23так и говорит: “Бальмонт? — Загадка. Вакханалия. Неровность. Шедевры, перемежаемые подделками”… Человек, написавший одно из лучших стихотворений в русской поэзии — “Будем, как солнце”, — кончил самым трагическим для поэта образом: отрывом от почвы, забвением, холодом и голодом, ущербностью, безумием. Никогда еще родина не мстила своим гениям столь беспощадно и злобно». (Гарин, 1992. т. 2, с. 193. 197.)
«Бальмонт написал 35 книг, то есть 37 500 печатных страниц, 20 книг прозы, то есть 5000 страниц и более 12 книг переводов. Невероятное количество написанного поэтом сослужило ему недобрую службу. Возник миф, что Бальмонт — графоман». (Макогоненко, 1990, с. 5–20.)
«Истерия есть повышенная чувствительность, и то, что в мире врачевания является недугом, подлежащим устранению, в мире искусства предстает исключительно ярким цветком». (Бальмонт)
Наследственность, отягощенная шизофреническим расстройством (и возможно, через самого Бальмонта передавшаяся его сыну), неадекватные («странные») поступки на протяжении всей жизни, атипично протекающий алкоголизм, изменения личности, состоящие из сочетания шизоидных черт характера с нарочито манерным и демонстративным поведением, безуспешность психотерапевтического лечения и постепенное опустошение личности — все это позволяет предположить у К.Д. Бальмонта наличие пограничного подтипа эмоционально неустойчивого развития личности, который психиатры раньше называли «псевдоневротиче-ской шизофренией». Несмотря на всю серьезность психического расстройства (а в первые годы, может быть, и благодаря) Бальмонт смог и успел, пожалуй, полностью реализовать свою гениальность.
БАРАТЫНСКИЙ (Боратынский) ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ (1800–1844), русский поэт; оригинально разработал жанр элегий и посланий, которые отмечены психологической и философской глубиной.
«Мой дар убог, и голос мой негромок…»
Е.А. Баратынский, 1828
«Из его детских и юношеских писем видно, что он духовно созрел очень рано и с первых лет сознательной жизни уже был склонен смотреть на весь мир сквозь мрачное стекло». (Брюсов, CD Брокгауз и Ефрон.)
«Уже в письмах 12-летнего мальчика отражается склонность к меланхолии, пессимизм, неумение быстро сходиться с людьми. Внутреннее одиночество, которое так дорого стоило ему в жизни, вместе с тем способствовало созданию многих глубоких лирических строк… Природная склонность к меланхолии, замкнутости… стала проявляться и в его стихах и в самой жизни». (Кунин, 1984, т. 2,с. 35, 42.)
«В результате серьезной провинности — кражи довольно крупной суммы денег у отца товарища — был исключен из корпуса с запрещением навсегда поступать на службу. Эта кара сильно потрясла Баратынского (он заболел тяжким нервным расстройством и был близок к самоубийству) и наложила отпечаток на его характер и последующую судьбу». (Благой, 1929, с. 335.)
«1824 г. “Дела мои все хуже… Это более чем всегда уводит меня к плетению рифм, доказывая, что истинное мое место — в мире поэтическом, ибо в мире существенности мне места нет…”» (Песков, 1990, с. 262.)
«Умирает от “лихорадочного припадка”, взволнованный нервическим припадком жены». (Бочаров, 1989, с. 162.)
«Не властны мы
