Моя встреча с ним — это наказание Господнее за ту боль, которую я причинила Борису. Он очень любил меня, а я его оставила и ушла к Эмилю. Недооценила? Захотела чего-то другого? Вот и получай! В жизни ничего не проходит бесследно. За все надо платить. Мне пришлось заплатить высокую цену.
Но Господь милостив и после испытаний посылает нам добро. Мне он послал Людвига: надежного, преданного и доброго друга, человека чести и высочайшей порядочности. Такой, как он, не предаст, не пойдет «на сеновал» и не станет делить квадратные метры и ложки с чашками.
Я счастлива, что с таким человеком мне суждено будет встретить старость и доживать свой век.
А пока… Жизнь продолжается…
Стареть совсем не больно и не сложно.
Не мучат и не гнут меня года.
И только примириться невозможно,
Что прежней я не буду никогда!
Часть II. Так мы жили
Рассказы
В моих зарисовках нашей «неповторимой» действительности нет художественного вымысла. Так мы жили.
Когда я поняла, что не в силах больше выносить эту ежедневную борьбу за существование, эту ежечасную корриду в драке за кусок мяса, мыла, школьные тетради, туалетную бумагу, соль, сахар и пр., когда вакханалия тотального дефицита и разнузданного хамства достигли чудовищных размеров, я, чтобы не сойти с ума, начала писать. Я записывала все эпизоды, с чем сталкивалась в магазинах, в кабинетах чиновников и с теми, от кого хоть как-то зависела наша жизнь.
Наш жутковатый спектакль, сценарий которого был замешан на бесправии, репрессиях, постоянном обмане и унижении человеческого достоинства, выхолостил из нас все человеческое. Мы оскудели умом и сердцем, озлобились, деградировали и влачили в основной массе жалкое, почти животное существование, сохранив инстинкт: где достать еду? Я описывала эпизоды нашей жизни для того, чтобы те, кто будет жить после нас, узнали правду о нашей жизни и постарались бы понять, как трудно было быть «советским» человеком и как вдвойне трудно было быть советской женщиной.
Элеонора Прохницкая
Сегодня утром, собираясь в булочную, я дала себе «установку» — этому я научилась во время телевизионных сеансов у всемогущего мага — ни на что не реагировать и сохранять спокойствие. А что, в самом деле, может случиться в булочной? Это тебе не мясной, где мясник с таким выражением лица, будто ты ему сто рублей должна и не собираешься отдавать, — швыряет на весы грязное мясо, которое и на земле, и на полу валялось, взвешивает кусок, где больше половины костей и желтого старого жира, да еще успевает сманипулировать и подложить довесок в виде чего-то черного и «душистого».
Я однажды таким «довеском» попыталась угостить дворнягу Кордана, который на нашей автостоянке живет, так он на меня так посмотрел, что я все поняла, извинилась и отошла от него подальше. Теперь он как только видит меня, даже издали, ворчать начинает, предупреждает, чтобы близко к нему не подходила. Животное, и то имеет свою позицию.
А мы всю жизнь должны молчать и улыбаться. Попробуй что-нибудь скажи этому мяснику, так он тебя так отделает, что век будешь помнить! Что говорить, в мясном, конечно, могут возникнуть неприятные ситуации.
Или в овощном, скажем. Ну разве смолчишь, когда тебе в сумку редиску ссыпают из пластмассовой миски, мало того, что каждая редиска толстым слоем глины облеплена, так из этой миски в твою сумку граммов шестьсот земли всыпают. Тоже, конечно, человек обидеться может…
Но в булочной, да еще самообслуживания подобное исключено. Пришел, взял хлеб, получил по талону сахар, купил что-нибудь к чаю и — до свидания. Ну что может случиться в булочной?
…В третий раз я обходила лотки с хлебом, «тыкая» во все подряд батоны железной ложечкой в надежде наткнуться на свежий. Я знала, что теперь эти мудрецы из хлебного делают такие фокусы: смешивают вчерашний, позавчерашний и сегодняшний. Вот и ищи, как грибы в лесу, этот мягкий хлеб…
Мягкого я так и не нашла. Он весь был такой, что им можно было гвозди заколачивать. Я чувствовала, как во мне постепенно растет волна раздражения. В зале никого не было, кроме кассира при выходе из булочной, поэтому я, очень сдержанно, во избежание конфликта, спросила у нее:
— Не скажете, почему хлеб такой черствый, как камень?
Она взглянула на меня так, будто я убила ее детей и сожгла ее дом.
— А я что, делаю его?!
— Ну, а все-таки?
— Ночной!!! — ей явно хотелось добавить в мой адрес еще что-нибудь эдакое… но она обиженно поджала тонкие губы и отвернулась от меня.
«Опять этот „ночной“! Вот идиотизм! Почему же его надо печь и привозить ночью, а не утром!» — подумала я, а вслух сказала: — Но его же не угрызешь! — и пожалела о том, что так «разговорилась».
В свой, ставший уже традиционным у нас ответ: «Не нравится — не берите!» — кассир вложила столько сердца и эмоций, что я сделала вид, что меня это не касается и, повернувшись к ней спиной, опять стала стучать железной ложечкой по хлебу.
Стоявшая рядом со мной высокая, дородная дама с черными усами, которая так же, как и я, стучала железной ложечкой по каменному хлебу, резко повернулась в сторону кассира и низким, грудным голосом спросила ее:
— Почему вы мне грубите? Я, по-моему, молчу…
Кассир от неожиданности подпрыгнула на стуле.
— Во дают! Совсем оборзели! Да нужны вы мне, как прошлогодний снег! Да видела я вас… Да кто вас трогает?!
Назревал скандал, который предотвратила своим появлением в зале дама в белом халате. Она вошла походкой королевы, держа руки в карманах и откинув назад голову с высокой и сильно взбитой залакированной копной белых, пергидрольных волос. В ушах у нее сверкали и блестели крупные белые камни.
— Торта! Трехрублевые! — объявила она кассиру. — Возле кассы пусть контейнер поставят! — дав ц.у., она также царственно, ни на кого не глядя, удалилась.
Из подсобного помещения послышалась до боли родная и близкая русская речь. Показавшиеся два рослых, сомнительно трезвых уже с утра грузчика вывозили контейнер с тортами. Они катили по залу железную клетку с белыми скучными коробками с видом благодетелей. Покупатели в зале оживились. Некоторые пристроились к ним и сопровождали их до места назначения.
Интеллигентная пожилая женщина в смешной, старомодной шляпке, бедно, но опрятно одетая, учтиво поинтересовалась:
