в памяти целый ряд наших русских ученых, писателей, художников, уже погибших в советской России от голода и болезней или зверски замученных…
Трогательно благодарил нас Владимир Павлович за этот вечер.
– Смотри же, приходи к нам почаще, – говорил ему мой муж.
– Да я бы рад, но боюсь, что вам достанется. Игорь Константинович оттого и не пришел сегодня со мной, что боялся вам же повредить.
– На днях же будем нас ждать, – прибавила я, – только, пожалуйста, не забудьте принести все ваши последние стихотворения, мы их будем хранить до лучших времен.
Но напрасно в назначенный час „кружок зеленой лампы“ ждал своего основателя. Его все не было. А когда встревоженный муж мой начал звонить по телефону в гостиницу, оттуда отвечали зловещей фразой:
– Только что увезли всех. Неизвестно куда.
Увезли на этот раз навсегда. Испугались все возрастающей популярности, возрастающего тяготения народа к ним…
Увезли и, чудовищно, нечеловечески надругавшись, бросили всех в глубокую шахту, забросав землей…
Еще тяжелее навис красный террор над притихшим городом. Обыски, аресты, грабежи, расстрелы…
Придет время, русский народ сам разберется в этом страшном, темном деле и накажет виновных, этих темных людей, губящих нашу Родину, нашу Великую Россию…
Грустно, больно и безысходно тоскливо. Встает в памяти бледное, одухотворенное лицо юноши-поэта князя Палея с вопросом: за что?
И вспоминаются две строчки его последнего стихотворения:
Родные, близкие так жутко далеко,
А недруги так жутко близко…
Е. Семчевская».
Мне пришлось на несколько недель прерваться в исполнении взятого на себя священного и тягостного долга: изложении событий, предшествовавших тем, что сломали мою жизнь. Вы, несчастные матери, потерявшие своих сыновей, геройски павших на полях сражений, вы меня поймете, вы меня пожалеете, вы поплачете вместе со мной.
Тем не менее, поскольку перед смертью я должна описать светлые образы великого князя и моего сына, я попытаюсь продолжить мой печальный рассказ.
5/18 мая, в День святой Ирины, наша дочь получила от Владимира телеграмму с поздравлениями по случаю именин. В этой депеше он сообщал, что их переводят из Екатеринбурга в Алапаевск, маленький городок на Урале, известный своими шахтами и фабриками. Мы в тревоге ждали письма с подробностями, и письмо это успокоило наши страхи. Всех их собрали в местной школе и даже выделили небольшой огородик для обработки. Туда также привезли великую княгиню Елизавету Федоровну, вдову великого князя Сергея, убитого в 1905 году Савинковым и Каляевым, которая после смерти мужа вела монашескую жизнь, не давая соответствующих обетов. Она была святой и однажды наверняка будет канонизирована как святая Елизавета [54]. Ее тоже вначале выслали в Екатеринбург, а затем, в сопровождении двух монахинь, перевели в Алапаевск.
Во время революции великая княгиня Елизавета Федоровна продолжала работать в своей Марфо-Мариин-ской обители в Москве. У нее неоднократно бывали стычки с большевиками, которые особенно ополчились на все благочестивое и священное, однако ее спокойствие и мужество всегда брали верх. Когда весной 1918 года германцы отправили в Москву графа Мирбаха послом к Советам, что было недостойным шагом со стороны кайзера Вильгельма, они решили, что великая княгиня Елизавета, как принцесса Гессен-Дармштадтская по рождению, станет их союзницей. Граф Мирбах нанес ей визит, но она с негодованием отказалась его принять. С этого мгновения участь ее была решена. Мирбах, всемогущий при Ленине, потребовал ее высылки, и великая княгиня Елизавета тоже отправилась в изгнание.
Говорят, но я не смогла проверить этот слух, будто в Екатеринбурге она встречалась со своей сестрой и зятем. Печальная и душераздирающая встреча!
Опять же по просьбе графа Мирбаха царская семья была переведена из Тобольска в Екатеринбург. Германцы, ни в грош не ставившие подпись еврейских большевиков, хотели, чтобы император своей рукой подписал позорный Брест-Литовский договор. Оклеветанный император предпочел жуткую смерть подобной измене союзникам. Какой пример для тех, кто ведет переговоры, устраивает обеды и радушно жмет руки гнусным цареубийцам…
В Алапаевске великую княгиню Елизавету поселили в той же школе, что и остальных. Ей выделили комнату, которую она разделяла с двумя своими монашками. Иоанн с женой занимали одну комнату, его братья, князья Константин и Игорь, другую, а великий князь Сергей Михайлович попросил поселить его вместе с Владимиром. Он был добр и по-отечески относился к нашему сыну, который писал нам:
«Если бы вы знали, мои дорогие родители, как плохо все знают моего дядю Сергея! Какая прекрасная душа, какой ум, какая память, какая культура! Если бы вы знали, как он мне помогает в моей драме о Лермонтове! Он сообщает мне сведения о нравах и обычаях Кавказа, говорит со мной открыто, и я теперь знаю, что этот человек с холодным и высокомерным видом на самом деле добр и всю жизнь был глубоко несчастен».
Мы продолжали жить день за днем в Царском, в коттедже великого князя Бориса. Отсутствие Владимира создало страшную пустоту, которую мы пытались заполнить с нашими девочками, которые вдруг повзрослели от жизненных испытаний. Великая княжна Мария в ожидании родов поселилась в деревенском доме в Павловске вместе с мужем и его родителями. Лишившись автомобилей, мы с большим трудом нашли маленькую пролетку, куда запрягали жалкую клячу, которой управлял один из бывших наших слуг. Это позволяло моему мужу гулять за пределами сада, и мы часто ездили в Павловск проведать великую княжну: великий князь в пролетке, а я и девочки рядом на велосипедах, которые у нас еще не реквизировали.
Около 25 июня прошел слух, и большевистские газеты его подтвердили, будто великий князь Михаил Александрович, сосланный в Пермь, бежал вместе со своим секретарем Джонсоном и что эту акцию подготовили монархисты. У нас тотчас появилась надежда, что император, его семья и остальные, в том числе и наш дорогой сын, тоже сумеют бежать. Слух, что чехословацкие войска приближаются к Уралу, наполнял нас надеждой. Увы, это была новая отвратительная ложь сидевших в Москве Советов.
В это время, в конце июня, у великой княжны Марии в Павловске родился сын. Рождение милого малютки [55] принесло нам всем последний лучик радости; после у нас были только слезы. День крещения, 5/18 июля, когда великий князь, его дед, держал его над купелью, стал днем ужасных страданий для восьми алапаевских мучеников, а следующий день – днем зверского убийства царя… [56]
В тот день, как и в другие, на протяжении долгих месяцев, мы, конечно, ничего не знали. Письмо от Владимира, пришедшее накануне, нас взволновало и встревожило. Им запретили
