31 марта 1878 года, под председательством А. Ф. Кони, только недавно севшего в кресло председателя Санкт-Петербургского окружного суда.
Обвинение было поручено поддерживать довольно слабому прокурору К. И. Кесселю, после того, как от такой «чести» отказались опытные прокурорские работники В. И. Жуковский и С. А. Андреевский.
Защиту подсудимой Засулич принял на себя Александров. Для начала он воспользовался оплошностью прокурора, отказавшегося отводить присяжных заседателей (по закону прокурор и адвокат имели возможность отвести по 6 человек без объяснения причин). Александров отвел и за себя и за прокурора 11 присяжных заседателей из 25 явившихся. Причем, предварительно в течение нескольких дней, присматриваясь к присяжным, он удачно выбрал для отвода самых верноподданных, нацеливаясь, в основном, на купцов (отвел 9 купцов 2-й гильдии). Оставшиеся 13 заседателей принадлежали в большинстве к интеллигентским кругам и средним чиновникам.
Свою защиту Александров построил на политической окраске преступления Засулич. Он сосредоточил основное внимание не на выстреле Засулич, а на наказании розгами Боголюбова, как на основной причине, следствием которой и стал выстрел. Об этом он с особой тщательностью допросил свидетелей: бывшего смотрителя дома предварительного заключения Курнеева, находившихся под стражей Голоушева, Петропавловского и других. Очень тонко защитник исследовал связь между 13 июля 1877 года, когда был высечен Боголюбов, и 24 января 1878 года, когда раздался выстрел. И он доказал, что эта связь лежит «во всем прошедшем, во всей жизни В. Засулич». Он скрупулезно рассмотрел эту связь. В восемнадцать лет она была арестована по «нечаевскому» делу, просидела два года в одиночной камере в Литовском замке и Петропавловской крепости. Власти, не найдя никаких «прегрешений», отпустили ее на свободу. А через некоторое время вновь арестовали, посадили в пересыльную тюрьму и через пять дней отвезли в город Крестцы, где вновь отпустили и обязали являться по субботам в полицейское управление, так как поставили под надзор полиции. После нескольких лет мытарств она оказалась в Пензенской губернии. Здесь летом 1877 года Засулич впервые прочитала в газете «Голос» известие о наказании Боголюбова.
«С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова, — сказал в своей речи Александров. — Что был для нее Боголюбов? Он не был для нее родственником, другом, он не был ее знакомым, она никогда не видала и не знала его. Но разве для того, чтобы возмутиться видом нравственно раздавленного человека, чтобы прийти в негодование от позорного глумления над беззащитным, нужно быть сестрой, женой, любовницей? Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для нее все: политический арестант не был для Засулич отвлеченное представление, вычитываемое из книг, знакомое по слухам, по судебным процессам, — представление, возбуждающее в честной душе чувство сожаления, сострадания, сердечной симпатии. Политический арестант был для Засулич — она сама, ее горькое прошедшее, ее собственная история — история безвозвратно погубленных лет, лучших дорогих в жизни каждого человека, которого не постигла тяжкая доля, перенесенная Засулич».
Когда Александров яркими красками воспроизвел потрясающую картину экзекуции над беззащитным заключенным, в зале судебного заседания раздалась овация, с аплодисментами и криками: «Браво!» Председательствующий на процессе А. Ф. Кони вынужден был призвать публику к порядку: «Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повториться вновь, я вынужден буду очистить залу».
А вот как защитник охарактеризовал мотив, совершенного Засулич деяния: «Когда я совершу преступление, думала Засулич, тогда замолкнувший вопрос о наказании Боголюбова восстанет; мое преступление вызовет гласный процесс, и Россия в лице своих представителей будет поставлена в необходимость произнести приговор не обо мне одной, а произнести его, по важности случая, в виду Европы, той Европы, которая до сих пор любит называть нас варварским государством, где атрибутом правительства служит кнут. Этими побуждениями и определились намерения Засулич».
Очень эффектной была концовка речи Александрова. Он сказал: «Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.
Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.
В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, — женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественности нужно призвать кару закона, тогда — да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!
Но много страданий может прибавить ваш приговор для надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратили возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самих мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва.
Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников».
В. И. Засулич присяжными заседателями была оправдана.
А. Ф. Кони так описывает это событие: «Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить ни взрыва звуков, покрывших голос старшины, ни того движения, которое, как электрический толчок, пронеслось по всей зале. Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: „Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!“ — все слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократичном отделении для публики обнимались; даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали…»
