― Теперь и я по приборам вижу: падает давление масла и вода закипает. Не дойду. Мотор сдохнет.
― Я рядом сяду, заберу.
― Запрещаю. Твой самолет тоже изрядно побит. Набирай метров сто пятьдесят, я под тобой спрячусь. Выберу местечко на отшибе и сяду, пока не заклинило… Надо, чтобы сейчас тебя одного видели.
Терпилов поднял машину, а Иван прижался своим "Илом" к земле.
― Командир, сяду я. Вместе воевать будем на земле, если не улетим.
― Запрещаю! От места, где мы "шумели", ушли километров на семь. Оставшиеся живые нас давно не видят. Новых нет. Место тут спокойное. Ближе к линии фронта ― войск больше. Опаснее… Сажусь. Масла нет. Живы будем придем. С бомбами разберись. Уходи по прямой, не жди, а то будешь демаскировать. Привет ребятам!
― Понял, командир! Ни пуха ни пера тебе. Ждать буду!
Сохатый пролетел еще с километр в кильватере за выше идущим самолетом и стал садиться без шасси и закрылок, решив, что такое приземление безопасней, если старые окопы или канавы под снегом. Да и лежащий на фюзеляже самолет хуже видно издалека. Лишь бы момент посадки прошел незаметно. А позже если и углядит кто-то, ну и что с того; немецких и наших машин сейчас валяется по всей земле-матушке ― не счесть. Могут даже и не подойти.
"Ил" коснулся поля мягко и, резко затормаживаясь, со скрежетом пополз по промерзшему пахотному бездорожью, в задней кабине звонко ударило каким-то железом о железо. Лопасти пропеллера, сгибаясь от удара, провернулись в последний раз, бросая землю на кабину, и крутыми рогами замерли в неподвижности. Скрипа и ударов, тряски и бросков, учащенного сердцебиения хватило секунд на пятнадцать, а показались они долгими. Сколько мыслей тревожных успело промелькнуть. … Почти неожиданно Сохатого охватила .тишина. Посадка закончилась, снежный туман, перемешанный с черноземом и травой, опал. Взору открылся близкий горизонт. "Никого!… Может, пронесет? Сразу не перехватят, так уйдем. Светлого времени-то чуть больше часа осталось".
Сохатый открыл фонарь кабины, осмотрелся. Тихо позвал:
― Петя, как дела у тебя? ― Не услышав ни ответа, ни движения, спросил громче: ― Петя, ты слышишь меня?! ― и опять вопрос повис в воздухе. Значит, в задней кабине дела плохи…
Сохатый вытащил из летного планшета карту, засунул ее в карман комбинезона, не снимая парашюта, через борт кабины вывалился на крыло и скатился на землю. Теперь можно было встать и снять парашют. На фоне силуэта машины его издали наверняка было почти не видно. Освободившись от лямок, он заглянул в заднюю кабину, и сердце больно сжалось: с окровавленным лицом стрелок лежал на полу кабины, видимо, без сознания. Сорвавшийся при посадке с турели, крупнокалиберный пулемет лежал на Ремизове. Его удар Иван и услышал в первый момент торможения.
"Неужели убило пулеметом?!" Сохатый нагнулся к парашюту, дернул за вытяжное кольцо, и ранец раскрылся. Иван торопливо растянул белый шелк купола по снегу и, осмотревшись по сторонам, стал быстро натягивать его на хвост, фюзеляж и мотор. Закончив работу, он вновь настороженно огляделся: безмолвие по-прежнему висело над полем.
Иван нырнул под шелк парашюта, открыл, фонарь задней кабины и спустился в нее. Затем поднял пулемет и выложил его на фюзеляж. Посадил, привалив, к бронеплите, стрелка.
― Петя, ты слышишь меня? ― задал вопрос, хотя уже был уверен, что ничего спрашивать не надо. Открытые глаза, как холодные стекляшки, зеркально отражали свет. Стащил с руки перчатку, поискал пульс, но. не нащупал его. Тогда он расстегнул на стрелке привязной ремень, парашютные лямки, молнию комбинезона: под одеждой еще сохранялось тепло жизни. Сунул руку внутрь, туда, где сердце: под одеждой было тепло и мокро. Он вытащил руку ― кровь. Стал осматриваться, чтобы понять, чем его убило: правый борт кабины был проломлен в нескольких местах, видимо, осколками бомб Терпилова, через разрывы которых они пролетали.
Сохатый заплакал. Заплакал не от вида смерти, а от предстоящего навек расставания с другом.
Страшно, когда только что говоривший с тобой человек, обливаясь кровью, падает замертво, чтобы уже никогда больше не подняться. Так глупо от собственной бомбы погиб опытный солдат и друг. Стыдно было за себя и подчиненных ему людей, которые плохо выполнили свою работу: вместо взрывателей замедленного действия установили мгновенные… Виноваты оружейники, виноват и Сережа, не проверил. И он, комэск, тоже хорош! "Не погиб ты, Петя, а мы убили тебя. Враг не смог, кишка у него тонка до тебя дотянуться, а мы…"
― Сволочи… Не могли посмотреть, что ставят… Расстрелять за это мало…
Глотая слезы, давясь ими, Иван закрыл погибшему глаза, ощупал карманы его гимнастерки, чтобы лишний раз убедиться, что они пусты. Потом застегнул молнию комбинезона, забрал пистолет и финский нож. Поцеловал окровавленное лицо.
― Прости, Петя, и прощай. Жив буду ― приеду.
Сохатый не торопился уходить. Он теперь был в полной уверенности, что его посадку немцы не видели, а случайным взглядом издали самолет сейчас было обнаружить невозможно. Передвигаясь вокруг него на четвереньках, чтобы быть менее заметным в темном комбинезоне, Иван полностью закрыл самолет шелком: двух парашютов хватило. Обвязал стропами, чтобы не сдуло. Закончив маскировку, устроил перекур, потом смастерил себе балахон из куска парашютного полотна, прорезав в нем дыры для головы и рук, подпоясал его стропой, на голову в черном шлемофоне повязал белый платок, сбросил с унтов тяжеленные и шумные галоши. И когда багровый шар солнца провалился за горизонт, пошел.
Через полчаса ему стало жарко и он сделал вынужденный привал. Лежал на спине, жевал из карманного запаса сухарь, разглядывал небо. Оно из темно-фиолетового становилось густо-синим, начали проклевываться звезды. Чем темнее становился небосвод, чем больше высвечивалось вверху фонарей и лампадок, тем глубже и выше казалось Сохатому небо. Он перестал жевать, сунув остаток сухаря в карман, и лежал, ни о чем не думая. От невероятной небесной глубины, в которую он медленно погружался, немножко закружилась голова и охватило ощущение полета, как будто под ним уже не было промерзшей земли, а тело все с большей скоростью уплывало вверх, откуда неслись сигналы мироздания. Чтобы избавиться от головокружения, Иван закрыл глаза, и ощущение полета через миг пропало.
Спина стала слышать холод земли, и Сохатый сел. Закурил, пряча пламя спички и огонек папиросы, и стал думать о выходе к своим. Решил идти не торопясь, чтобы не шуметь и не потеть, потому что мокрому долго, если придется, в снегу не пролежать. Спешить не было смысла: до линии фронта километров десять ― двенадцать, а впереди у него целая ночь. Он развязал платок, снял с головы шлемофон и ножом вырезал в наушниках сквозные отверстия. После этого вернул экипировку обратно и прислушался ― мир ветра и снега ожил, он слышал теперь шелест поземки и колыхание маскхалата.
