Первое замечание он мне сделал, когда я захлопнул дверцу машины. Открывая его дверь, я одновременно захлопывал свою, но поскольку на левой руке у него частично трех фаланг не хватало, подспудно затаился страх, что и оставшиеся пальцы когда-нибудь непременно оторвут — например, прихлопнут дверцей автомобиля. Он выходил из ЗИЛа весьма своеобразно: хватал стойку машины, расположенную между дверьми, и резко подтягивал тело, причем брался всегда правой рукой (пальцы при этом действительно находились в опасной зоне). Я сразу обратил внимание на эту особенность шефа и ни за что бы плохого не допустил, поэтому было обидно услышать от Бориса Николаевича резкое резюме:
— Вы мне когда-нибудь пальцы отхлопнете».
— Это правда, что дважды вы с Ельциным резали вены и смешивали кровь?
— Пожалуйста (показывает руку) — вот один шрам, а вот другой.
— При каких обстоятельствах это происходило?
— Ну, знаете, трезвым он никогда не был…
— И чем же вы резались?
— Ножом: он мне, я ему…
— Так вы настоящие мужики — не каждый бы на такое решился…
— Первый раз все получилось случайно, в бане. Мы были в Якутии, и там ему подарили специальный якутский нож для разделки рыбы, чтобы сырой ее есть. Ельцину часто дарили ножи, и он любил ими пугать приближенных: бывало, повернет резко лезвие и тыльной стороной вжик! — махнет по запястью. От неожиданности люди, естественно, дергались, а я его фокусы знал и, когда Бородин вручил ему нож, подумал: «Сейчас точно будет меня полосовать». Так и получилось: он раз! — но я даже не шелохнулся. «Что, не боишься?» — спросил. «Ни капельки». — «А если по-настоящему?». — «Да пожалуйста». Он и чиркнул, а потом испугался: хлынула кровища, залила простыни. «Нет, не могу так, — сказал, — давай теперь ты меня…» Ну, я у него кожу на кисти немножко надрезал.
— И что, смешали кровь?
— Ну да… Обычный пьяный базар — ничего серьезного. Второй раз это произошло в президентском клубе, тоже неожиданно. Сидели, пили пиво, и вдруг, ни с того ни с сего, у него бзик случился — взял у поваров хлебный нож. Я: «Борис Николаевич, мы уже с вами резались». — «Да? Что-то не помню. Давай еще…»
— Вы с ним когда-нибудь пили на брудершафт с последующим поцелуем?
— Нет. Я этого вообще не понимаю — с мужиком целоваться…
Из книги «Борис Ельцин: от рассвета до заката. Послесловие».
«…Перед сном я иногда вспоминаю какие-нибудь эпизоды из прежней жизни. Весной девяносто пятого мне сделали операцию — зашили грыжу белой линии. Грыжа образовалась из-за чрезмерных спортивных и физических нагрузок, мышцы пресса разошлись, внутренности стали просвечивать через кожу, и врачи настояли на операции. На реабилитацию они просили минимум два месяца, но Ельцин отвел на все лечение две недели.
В день операции Борис Николаевич решил меня навестить — прибыл часов в пять вечера и уехал около одиннадцати. Прямо в палате накрыли стол, пришлось выпивать. Иногда я отходил от стола, прикладывался к подушке — чувствовал себя отвратительно. Доктора уже в открытую объясняли шефу, что после оперативного вмешательства прошло только пять часов, что спиртное пациенту противопоказано, но у нас считалось: президент выше Гиппократа, приглашает — не пить нельзя. Борис Николаевич — эгоист чудовищный…
Миновала неделя, мне сняли швы, я переехал в санаторий в Барвиху и начал ходить пешком — спустя несколько дней уже нахаживал до тридцати километров. Внешние швы заросли, а внутренние, по прогнозам докторов, должны были прийти в норму только через полгода, поэтому мне категорически запретили поднимать даже небольшие тяжести и заниматься спортом.
Еще через неделю я вышел на работу. Как раз на следующий день в Старом Огареве у Ельцина была запланирована встреча с Кучмой — накануне президентских выборов в Украине Леонид Данилович хотел заручиться поддержкой Бориса Николаевича и, естественно, финансовой помощью России.
После ужина обоих пришлось в прямом смысле сначала поддерживать, а Кучму и выносить. Шеф же, выходя из дома, не удержал равновесия и полетел головой вперед, прямо на дверной косяк. Еле успел его подхватить… В тот момент в глазах у меня потемнело, появилось ощущение, будто пресс опять разрезали, только на этот раз без наркоза. Внутренние швы разошлись…»
— Как сегодня думаете, вы любили Ельцина как человека?
— Когда его сместили с должности первого секретаря Московского горкома, я считал, что он за дело страдает, хочет вроде, чтобы нам, москвичам, хорошо было, а его за это полощут. Тогда, видя, как ему тяжело и как он по этому поводу переживает (Борис Николаевич же и напивался, и голова у него часто болела), конечно, я его очень жалел, но это была не сыновняя любовь, а, скорее, человеческое сострадание к несправедливо обиженному. Вот так, наверное, а любить его было не за что — по большому счету, он малокультурным был человеком, хотя матом и не ругался. Практически не ругался…
— Что для начальника такого уровня весьма удивительно…
— Нет, если было необходимо, как бывший строитель Ельцин мог, разумеется, крепкое словцо употребить, и здесь, в Москве, иногда у него что-то проскакивало, но он не терпел, когда кто-то рядом допускал, так сказать, выражения. Поэтому мы все в этом плане себя сдерживали, но хватало других моментов, которые свидетельствовали о его нижайшей культуре.
— Смотрите, Горбачев ко всем подчиненным, даже людям старше себя, обращался на «ты», а Ельцин — на «вы»…
— Да, если так сравнивать, внешней культуры в Горбачеве было меньше, но когда первые лица хорошенько принимали на грудь, тут уж из каждого вылезала своя свинья. Правда, я никогда Горбачева пьяным не видел…
— Неужели он вовсе не напивался?
— Просто при этом я не присутствовал. Наверняка злоупотреблял иногда, раз Раиса за это его мордовала, тем более ставропольское гостеприимство известно — туда столько гостей приезжало…
— Однажды Наина Иосифовна сказала: «Мы Александра Васильевича любили, считали членом семьи, а он нас всех предал». Вы с этим согласны?
— Одна газета поместила обо мне статью под названием «Преданный предатель»: то ли я, дескать, был предан Ельцину как человек и потом предал его, то ли меня предали… Я, честно говоря, готов был разойтись по-джентльменски, молчать, но началась травля в прессе, надо мной нависла угроза физической расправы, до моего сведения довели, что Семья дала разрешение на арест Коржакова — так кто здесь предатель? По-моему, двух мнений не может быть: конечно, Борис Николаевич. Наина Иосифовна же — провокаторша, не говоря уж о том, что никогда она меня не любила… Лицемерки и она, и Татьяна — самая порядочная, как ни парадоксально, старшая дочь Елена…
