- Супругу скажите, пусть не волнуется, - у врача был смешной хохолок волос на облетевшей голове, и весь он был добродушный, как доктор Айболит. - А еще скажите, чтобы он вас запомнил такой. Не всякий мужчина, знаете ли, понимает, как украшает молодую женщину беременность. А между тем прекрасней она никогда не бывает. Если б юноши понимали это...
Краснея от веселой дерзости, она ответила:
- А он понимает.
- Я рад за вас. Не всякая женщина может это сказать. Ваш супруг настоящий мужчина, знаете ли...
- Он летчик.
- Ах, так!.. Тогда я молчу...
Вспоминая о словах доктора, она улыбалась про себя и осторожно шагала мимо низкой литой ограды бульвара, терпеливо ждала у перекрестка, пока зажжется зеленый свет, спокойная и довольная легко дающимся терпением. С беременностью пришла незнакомая дотоле полнота восприятия окружающего, чувство глубокого согласия с порядками жизни, примирение с прошлым, настоящим и будущим. В ней утвердилось то непередаваемое ощущение душевного и телесного здоровья, что свойственно лишь опрятной юности в пору расцвета.
Ей нужно было в аптеку. Но у самых дверей она увидела знакомую женщину, старшего инженера лаборатории, в которой работала.
- Вы уже знаете, Любочка?
- О чем?
- У нас катастрофа, погиб весь экипаж...
- ...Вошла я в аптеку, потолкалась у прилавка, как пьяная, и поехала домой: чувствовала, что погиб Жора. Сама не знаю почему... И вспомнила, как Галя сказала, когда увидела его. "Ничего у тебя с ним не выйдет..." И показалось мне, будто и я не верила, а только и ждала, как все это кончится. Вот и дождалась... Только и осталось от Жоры вот эта фотография да его разговор на пленке...
"А ребенок?" - подумал Лютров.
- Магнитофон надо бы наследникам отдать, а кому, не знаю...
- Бросьте об этом думать, - сказал Чернорай.
- Вот и все...
- Вот и все, - вслед за ней повторил Чернорай. - Выпьем, Леша, на дорожку. Выпьем за здоровье Любочки, помянем еще раз Жору, - рукой с приподнятым стаканом он указал на магнитофон. - Выпьем за хороших людей... А вы не скучайте, мы еще увидимся... И готовьтесь хорошенько отдохнуть... Живым надо жить, вот какая штука.
Она тоже спустилась и немного постояла у дверей, провожая их глазами.
Петляя по ночным улицам, Чернорай сердито молчал. Натыкаясь на лобовое стекло, свет уличных фонарей выхватывал из полутьмы кузова лоснившиеся скулы грубого лица, устало приспущенные веки глаз. И только подъезжая к дому Лютрова на Молодежном проспекте, Чернорай хмуро сказал:
- Поменьше бы нам следить на этом свете, не хватать добрых людей своими бедами...
- Все мы на одной фирме, Слава, куда нам друг от друга? - сказал Лютров. - Ну, будь здоров! Завтра ты проснешься знаменитым.
- Завтра я проснусь на том же месте, где и вчера... Да! Я еще на банкете собирался сказать тебе! Всю память отшибло... Ты знаешь, я видел ту девушку из Перекатов.
- Где?
- Все эти дни я по утрам за Гаем заезжал, и мы иногда подвозили его жену, а на обратном пути от ее медицины встал я у светофора и вижу - она. Шла быстро так, на работу, наверно.
- Ты уверен, что это она?
- Ну, Леша. Те же волосы, та же красная кофточка. В Перекатах она, правда, повеселее была... Я еще Гаю сказал, что видел ее с тобой, а он: "Пора бы, говорит, господу богу так бросить кости, чтобы Лешке повезло..."
- Так где же ты все-таки видел ее?
- Постой... Где-то на той стороне реки, на Каменной набережной, точно не помню... А что, надо было догнать?
- Надо бы...
- А ведь я подумал... Да с этим вылетом в голове, сам знаешь...
- Она грозилась позвонить, да что-то никак... Или, может, меня не застает?
Большие часы в квартире Лютрова встретили его долгим боем. Пробило двенадцать.
Он налил ванну и, пока плескался, а затем пил чай, не без иронии думал, что господь бог - шулер, которому не хочется, чтобы он, Лютров, "наследил" среди людей... Ничья жизнь ни в малой степени не связана с ним настолько, чтобы быть задетой случайностями его работы. Но в этом нет утешения...
Сама по себе его жизнь немногого стоит или вообще ничего не стоит, если он в стороне от людей. Человеку надлежит испытывать боль, сострадание... Иначе нельзя. Иначе не может быть. Нельзя быть ни верным, ни добрым, ни справедливым, не научившись сопереживать чужую боль. Можно не верить в бога, в зависимость между разумом и миром, но нельзя отрешиться от своей сопричастности ко всему, что есть человек... И Слава Чернорай остался таким, каким был всегда, если, как о близком человеке, хлопочет о девушке друга... Он не жил и никогда не сможет жить одной своей жизнью.
Так и должно быть.
Для человека возможен лишь один вид жизни, один вид мужества - числить себя со всеми, делить с людьми все праздники и кровавые беды и не ставить это себе в заслугу.
Еще раз коротко пробили часы. Маятник красного дерева с золотистым диском - ликом солнца - мелко задрожал, сбиваясь с ритма, словно на него покушалась невидимая сила. Но отзвучал строгий старинный звон, отделивший прожитую меру времени, прохрипели пружины, и по-прежнему ровно забился ее пульс, оставляя позади все виденное и услышанное за день. День прожит. За ним, как за лучом на экране локатора, явились и отошли в прошлое малые и большие дела на земле. Где-то там прожила свой день и Валерия, у которой свои заботы в этом большом городе. Чернорай сказал, что она невеселая...
Лютров открыл дверь в меньшую комнату, включил свет и увидел себя в большом зеркале раскрытой дверцы шкафа. Белая рубаха с расстегнутым воротом оттеняла смуглое лицо. Он не помнит, чтобы ему говорили лестное о его внешности. Если не считать восторгов брата Никиты.
- Лица находятся в соответствии с мыслями, а одежда - с потребностями. Это изрек Гейне. Ты у меня, Леша, великолепен! У тебя лицо гладиатора, таких больше не делают...
Да, постарел. Не мог не постареть, а пережитое - не оставить следов. Ничто не проходит бесследно.
Никита был кабинетным человеком, преподавателем истории. Немного художником. И оттого с неизменным уважением относился к профессии брата, к его друзьям, втайне считая, что работа летчиков-испытателей сродни миссии японских камикадзе. Когда Лютров, приезжая к брату в Москву, интересовался его делами, Никита отвечал всегда одной и той же фразой:
- Ты жив, здоров, остальное пустяки. После похорон бездетная вдова брата, тоже учительница, принесла Лютрову папку с рисунками Никиты, наброски воспоминаний о детстве и несколько исписанных им тетрадей.
Он просил передать это вам, Алексей Сергеевич. Больше всех и всего на свете он любил вас, - тоном учтивого сожаления, как о неисправимом ученике, сказала она.
Лютров присел к письменному столу, зажег настольную лампу и отодвинул нижний ящик. Вот они, бумаги Никиты. Толстые тетради рукописных набросков, небольшая красная папка со стопкой машинописных страниц и в самом низу большая, серая, с его рисунками.
