— Ну как? — спросил Семен.
— Стихи хороши. А мне, как ты догадываешься, они особенно близки.
— А ты видел Киев после освобождения?
— Я только вчера прибыл оттуда. Слетал на день, навестил сестру, вернувшуюся из эвакуации.
— Какие впечатления?
Вместо ответа я прочел только что написанные стихи:
Никогда в этом городе не было пыли.
Лишь цветочной пыльцою лицо овевало.
Здесь водою днепровскою улицы мыли,
Да и ныне до блеска промыты кварталы.
Почему же родной ветерок Приднепровья
Осыпает прохожего яростной пылью,
И песчинки, пропахшие дымом и кровью,
Мне забили гортань и глаза ослепили?
Это ветер прошел по обугленным стенам,
Обметая золу на пожарищах старых,
Он клубится Крещатика прахом священным,
Душным пеплом, летящим из Бабьего Яра.
Если вы под листвою пахучих каштанов
В этом городе горе былое забыли,
Вам напомнит о нем, обдавая нежданно,
Безутешнее облако пепла и пыли…
Семен одобрительно кивнул и после раздумья сказал:
— Я попал туда еще в сорок третьем, когда руины не успели разобрать, и Бабий Яр был как открытая рана. Дома отстроят, а эта рана, боюсь, не скоро заживет. Крещатик… Я очень его любил. На его месте появится новая улица. Надо полагать, она будет красивей и просторней прежней. И все же мне жаль старого Крещатика. Знаешь, никакой проспект не заменит нам ту улицу, по которой протопала наша юность.
И, как бы отгоняя от себя грустные мысли, он без перехода спросил:
— А базары украинские любишь? Могучая вещь — украинский базар! Шум, звон, краски… Кавуны, груши-дички, глечики с ряженкой, макитры с малосольными нежинскими огурчиками, связки лука из Бахмача, вареная кукуруза, семечки прямо с подсолнуха… Красота!
— А на пляж ездил? Труханов остров любишь?
— А Матвеевский залив!
— А Владимирская горка!
Так мы всю дорогу признавались в любви к нашему Киеву, скорбели и радовались, предавались воспоминаниям и шутили, и опять читали стихи.
А на другой день я улетел в Кенигсберг, и мы увиделись лишь через год.
Путь, пройденный Семеном Гудзенко в годы войны, широко известен и многократно описан. И прежде всего им самим. В стихах его запечатлены те солдатские высоты, на которые он счел необходимым добровольно подняться, прежде чем взяться за перо и сойти в поэзию: «Быть под началом у старшин хотя бы треть пути…»
Об этой трети он рассказал и в записных книжках, которые вел на фронте. Они уже знакомы читателю. Я хочу напомнить несколько строчек из этих записей:
«2 января 1942
Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Ходить не могу… Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях…
…Полечусь и снова в бой.
4 марта
Вчера вышел из дома. Пахнет весной. Не заметил ее начала.
Завтра мне двадцать лет. А что?»
Весь характер Семена — в этом «А что?».
Мудрость ветерана, и оптимизм двадцатилетнего, и перенесенные страдания, и вера в будущее и в себя — все в этом вопросе-вызове.
Вот он идет, Семен Гудзенко, в шинели, пропахшей дезинфекцией, в кирзовых сапогах, коротко остриженный, осунувшийся, только что покинувший госпитальную койку. Но кругом весна и завтра — день рождения.
А что?
Есть у Гудзенко стихотворение «Сапер».
Всю ночь по ледяному насту,
по черным полыньям реки
шли за сапером коренастым
обозы,
танки
и полки…
Это стихотворение неоднократно переиздавалось. Но ни в одном издании не указано имя человека, которому оно посвящено. Между тем это человек, очень близкий Семену, старший брат его — Михаил Гудзенко.
Написав стихи в сорок втором году, Семен, когда они печатались, постеснялся поставить над ними посвящение. Мало ли саперов рискует на фронте жизнью? Неловко выделять своего родственника. Не решился поэт сделать это и в сорок третьем, когда брат погиб. Сколько саперов пало на войне! И строки были адресованы всем, кто, жертвуя собой, расчищал путь войскам.
О том, что стихи посвящены Мише, знала только мать. И она согласна была с младшим сыном, что в годы всеобщей беды не следует подчеркивать личную утрату. Пусть в стихах воспеваются все братья, все сыновья.
Скромность эта может показаться чрезмерной. Но от этого она не становится менее благородной.
Лишь недавно было обнародовано посвящение.
В Доме актера готовился вечер памяти Гудзенко. Было решено, что каждый из участников вечера завершит свое выступление стихами Семена.
Я позвонил матери поэта, которая из-за болезни не могла присутствовать.
— Ольга Исаевна, дайте совет — какие стихи мне прочитать?
И мать ответила:
— Прочитайте стихотворение «Сапер» и сообщите, что оно было посвящено Мише. Теперь это уже можно. Я думаю, что и Семен теперь разрешил бы…
…В писательскую среду Гудзенко вошел с естественностью человека, попавшего сюда не случайно, явившегося сюда по праву, не за легкой славой, а за тем, чтобы работать всерьез.
Он не робел перед авторитетами, суждения его были самостоятельны и по-юношески категоричны. В то же время собственный литературный успех не кружил ему головы. Его хвалили, одна за другой выходили его книжки, появлялись уже переиздания. Но и тени зазнайства в нем не было. Свойственное ему чувство иронии проявлялось и по отношению к самому себе и от многого спасало. Его «лидерство» среди молодых выражалось прежде всего в заботе о товарищах — он «проталкивал» чьи-то рукописи, он выискивал молодых армейских, еще неизвестных поэтов. Он составил из рукописей этих поэтов сборник для Воениздата. Если не ошибаюсь, в сборнике впервые печатались Евгений Винокуров и Константин Ваншенкин.
…Собеседник и рассказчик Семен был отличный Живой, остроумный, он поражал меткостью суждений, отточенностью каламбуров, мягким юмором.
Он сразу завладевал разговором, выкладывал новости. И прежде всего это были новые стихи. Он с ходу начинал их читать. Читал он превосходно, подчеркивая ритмические ходы, энергично выделяя сочетания звуков.
Помню, как звенела его «Трансильванская баллада», когда он словно высекал слог за слогом.
Занят Деж,
Занят Клуж,
Занят Кымпелунг.
…Нет надежд,
Только глушь.
Плачет Нибелунг.
Через некоторое время, на пороге зрелости, он перестанет увлекаться этой звукописью. А пока ему приятно сознавать свою силу, поигрывать мускулатурой стиха.
