Если бы мне удалось отгородиться от всякой текучки, хорошенько поработать над моими вещами, кое-что ещё написать, в том числе и «Один день на ферме» и все прежнее пересмотреть — подготовила бы хорошую книгу.
Больше нет у нас обид и обидок, да? Они мне мешают, держат на нерве.
«Пути Небесные» надо перевести на голландский язык, пусть идут по всей Европе! Если европейский писатель, тот же Цвейг, и современен, он не глубок. А Томаса Манна читать можно только выборочно. Перечитываю «Пути» и люблю всех твоих героев.
— Не оставила надежду оформить «Куликово поле». Ар смотрит на мои акварели снисходительно. Сегодня закончила «Лилии». Пишу маслом свой портрет. Если буду удовлетворена работой, пошлю тебе.
Ванюша, за что ты меня любишь. Я недостойна твоей любви.
…Почему-то вспомнились картины Пикассо. Голубой период прекрасен. Вазу на синем фоне (о, каком!) с розоватыми блёклыми цветами могла бы, кажется, украсть. А что с ним происходит теперь?..
Ванечка, спасибо за твой благородный порыв отправить мне твою машинку. Голландская таможня не позволяет ввоза вещей дороже 25 гульденов. Твою машинку надо сопроводить твоей доверенностью, что она необходима мне для работы, а не для продажи.
Непрестанно, что бы ни происходило, думаю о тебе. Ванечка, ты голодаешь? Скоро раздоятся наши коровы, приготовлю и пришлю тебе сыра.
В Швейцарию я не поеду. Ведь к Ивану Александровичу просто так не постучишься, а не встретиться, зачем же тогда в Швейцарию. Есть много других прекрасных мест для отдыха. Вон доктор Клинкенберг вернулся из отпуска очень посвежевший. Мной остался доволен.
— Ты опять пишешь мне страстные письма? Боже правый, разве мы живём только для этого. Может быть, я и отдалась бы тебе целиком (не такая уж это лучшая моя часть, даже наоборот!). Но я бы потом самоуничтожилась. Непонятно, да? Как после праздников: спрашиваешь себя, зачем же они были.
Если это у нас случится с тобой когда-нибудь, знай, прежней Оли не будет. Представь хотя бы Анастасию в «Чаше» — ты можешь её так представить?
Ну вот, курю вторую папиросу. Голова идёт кругом, я сгораю вместе с ней.
Первые усилия как будто незаметны: в пошатнувшемся личном мире И.С. ищет опору в победе над собой.
— Ненаглядная, неизречённая, несравненная… Я победил злого духа, внушавшего мне бунт. Я не ел и не спал пять дней, вёл с ним борьбу и победил. Всё, всё приемлю от тебя. Послушай, что говорит апостол Павел в послании коринфянам:
«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…
А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Ольга, как же это всё грозно и нежно, объёмно-всеохватно. Универсально. Кто-нибудь говорил так о любви? Нет, это больше, чем любовь в человеческом понимании. Подумай только, мы не должны не любить даже если всё остальное перестанет, прекратится, умолкнет и упразднится. Вот оно (слово Апостола Павла), то единственное, чему должно следовать человечеству и каждому человеку в отдельности, и тем более двум в их единстве — любовь. Единственно любовь.
Я победил, вызвав твой образ, пал на колени, прижался к твоим дивным ножкам, лицом к этому «угольничку», к «лодочке»… Я дышал всею тобою, искал твоё сердце, твоё святое и нашёл. Ольга, ты дана мне. И Она, отошедшая, вручила мне тебя, благословила и на земное, знаю! Она знает, для чего ты мне, Оля, моя страстная песнь тебе неповторима никем никогда. Не было такой пропето. Здесь предел нежности и страсти. Ты высекла искру из меня, но сколько же огня…
Так я слышу весеннее поле, луг, запах грибов, запах первой травы, сладкий дух крапивки белой (её сосут пчёлки и я), сочный дух летней затини. В июне в логу — дыханье Любки — обмирал! — она несёт дыханье ждущей женщины. Острая черёмуха — чумичка в сравнении с этой тончайшей соблазкой. Светляки пьянеют от неё. Васильки — грезят Любкой, её слышат с окраины поля шершавки, сосновки… Нет сил оторваться от тебя, сладкое безумье и — горькое. Что в тебе за сила, ночнушка-любка, манящая истомой. Восковка, в звёздочках, но, знаешь, я не видел её семян; а ты? И не видел, чтобы пчёлы её навещали. Что сие значит?.. А томящиеся бабочки, жучки, я понимал их.
Я всё больше люблю тебя и твои изумительно богатые письма. -
— Вот уж где дьявол показался в яви: ко мне с деловым предложением — предложить свои услуги — явилась некто полуполька-получешка Славица Златка. Вот это имя! Но. Я твой вечный Ванёк. Ольга, приласкай! Твои письма сухи. Моё сердце истекает беспредельной нежностью к тебе. О, знаешь ли ты, что нас не разорвать, не вырвать из меня тебя — часть меня самого. Вырвать — мне умереть. Так ясно сознаю, что надо мне беречь мою больнушку, мою нежную девочку.
Могу ли я тебя забыть? Ни-когда. Я счастлив моей кроткой, усталой деткой…Представь, Славица Златка со вторым визитом.
28 лет. Муж убит на войне. Элегантна, красива, прислали ко мне «одни русские». В голубом. Не накрашена. Сидит, вытянув прелестные ноги в золотистых колготках.
— Вам нужна приходящая домработница.
— Вы слишком элегантны для этого.
— Может быть, я могла бы переписывать…
— Сам.
— Корреспонденция?.. Но читать?.. Но, может быть, Вы скучаете? Я могла бы приходить для разговора. Я Вас чту очень. (Перечисляет мои книги на чешском языке.)
— Сам… сам… сам.
А уж так хороша. И такая жалкая. И не то что визит в прошлый раз, я писал тебе, пошлой немки, что, поставив ногу на стул, подняла юбку подтянуть ажурные колготки. Прямо охота на меня, но я ведь не дичь.
Нанесла мне визит и Ксения Львовна, предлагала, если позволю, приходить помочь. Тут я смутился; конечно, отклонил. Уговорю её, чтоб захватила мою машинку, она собирается в Голландию. Пока ты не получишь из Америки. У меня есть большой «Ремингтон», поработаю пока с ним.
Помню каждый миг твоего пребывания в Париже и горю в пепел. Безнадёжно, а без надежды невозможно! Да, ты была «не у себя», а я был в «проходном дворе». Я тогда не нашёлся, не рискнул менять твой план жить у Первушиных. Теперь я бы отвёз тебя в небольшой отель близ меня на рю Моруа, вполне приличный — телефон, ванна, уборная. Полная свобода, только одно слово портье и — «Мадам вышла», и никакого беспокойства.
