Закажем, если приедешь? Ведь только нормальным человеческим приездом можно исправить ошибки первых двух.
И никаких театров, никаких синема, съездили бы разок в Фоли Бержер — для ощущения «местного колорита». Ну, в цирк. Но тебе со мной, похоже, скучно? Тебе нужна «ярмарка»? Суета, визиты. Да если б ты была здорова. Не получилось. Оба разбиты, расплюснуты. Это ли не «дьявольское наущение»?
Оля, молю, детка, глупка! Займись серьёзно здоровьем. Всё другое — тлен.
Больше не стану докучать, говорить о любви.
Ты скользишь по моим письмам. Помнишь, я просил тебя написать и подарить мне что-то вроде натюрморта «Ягоды» — смородина, клубника… Ты забыла? Не знаю, зачем, но я хотел бы в твоём исполнении небольшой натюрморт «Малина». (В день смерти сёстры-монахини принесут Ивану Сергеевичу на ужин малину со сливками.)
Юля плачет: как я исхудал. А Славица Златка прислала письмо, хочет приходить на два часа читать по-французски, говорить о музыке. В конце концов решил справиться у кюре её прихода — представь, подлинная христианка. -
— Ты прислала мне четверолистник из Викенборга! Как в начале нашей любви. Ты помнишь Ваню! Из туманной дали тебя не зря вызвала моя Оля: ты станешь работать всерьёз, ты должна. Если бы ты мне далась, ты вся запылала бы творчески. И стала спокойна. Я это знаю по себе, а мы оба из дёржкого теста!
Всё, к «Михайлову дню» больше не прикоснусь, лучше не будет.
…Оля, Сафо моя дивная, как ты там? Я был у Юли — там Катюшка Ивикова, прелесть ребёнок, всё хотела влезть мне запазуху и тянулась целоваться. Пузиком карабкается, поит меня молочком из «карандашика» — по её мнению, бутылочки. Кормили друг друга вишнями. Русско-французит.
Тебя бы ко мне на колени, не выпускал бы. Как Ваня х…. срастись!
Вот и ещё лоскуток бумаги. Ты меня держишь, и я пишу, пишу, пишу.
Дай губки. О, крепкое вино!.. -
— Ваня светлый! С днём святого Сергия Радонежского, Серёжечкиным покровителем!
Показала французские «Пути Небесные» у нас издателю. Автограф мне произвёл впечатление: «Так Вы знакомы…» Предложили перевести. Хорошо бы для разгона перевести «Богомолье». И ещё «Въезд в Париж».
Почему я всё время чувствую усталость?
Завтра едем в Гаагу по делам наследства монакского Бредиуса, дядюшки. Какие-то крохи и нам — серебро, фарфор, кое-что из ювелирного. Посмотрю. Я в восторге от твоих последних писем. Не дёргаешь, заряжаешь работой. У меня беспрерывная боль в груди, как будто это так надо.
Спасибо за дивный букет необъятный. О, Ваня… -
— Голубка Оля, твои «Ягоды» превосходны. «Могилка Оли» — тут «туманцем» не отделаешься. Поработай ещё… —
Как-то вдруг И.С. вспомнил то, на что раньше не обратил бы внимания: её поздравление с Преставлением Сергия Радонежского, то есть с днём Ангела отца и Серёжечки — Оля помнит, спасибо ей. А вот друг и философ Иван Александрович Ильин поздравляет его на другой день — с празднованием Преставления Иоанна Богослова, в его честь И.С. наречён, и для него это полно глубочайшего смысла. Примечательно: одной помнится его частная жизнь, другому — его призвание. Подумал, но напоминать не стал. Не обиделась бы.
— Мне не лучше. Будто на правом виске гипсовая нашлёпка. Лоб горит меньше, но почесуха, еле сдерживаюсь. Работай, милая… -
— Ванюша, я волна: взмываю круто вверх, гребень, крутой и напористый, вдруг падает и разливается. У меня в живописи хорошо только то, что быстро. А в красках так нельзя. Скоро пошлю тебе «Груши». Портрет свой почти закончила. Уловила в зеркале, что когда работаю, надуваю губы. Работаю без предварительного рисунка, прямо кистью. Неправильно работаю.
Нет слов, как горда тобой — работа, визиты. Катюшка Ива — я не могу без боли об этом читать и думать.
Писем Чехова я не знаю. Разве они публиковались? Хорошо бы перевести «Въезд в Париж» и чудесное «Марево». Как же хочется хоть на недолго оказаться — Там. Там духовное голодание, там нужны твои книги. Я-то срослась с твоим миром, душой в нём. Я тоже победила свою «оболочку» — нет ни времени, ни пространства. Только твоя ласка, ласка твоих писем.
Совсем почему-то не пишет, не отвечает Иван Александрович. Надо нам как-нибудь всерьёз поговорить о наших двух церквях, мы здесь с тобой не единомышленники, нельзя не замечать усилий русской церкви в России.
Я не понимаю о Златке. К чему это?
Из большой любви мы извлекаем только одно утешение — понимание.
Видела вчера чудо природы: небо. Есть ли человек, однажды не потрясённый красотою неба над нашими головами?
Мы с мамой едем немного отдохнуть. Оставляю Тилли кормить работников, Серёжу — следить за молочным хозяйством и мелким скотом.
Твои чайные розы — твоё доброе горячее сердце, мне от них теплее.
Целую тебя, мой гениальный Ваня.
…Дорогой Ваня, вот, ты изменился ко мне, и у меня тоска, тоска… В «Заветном образе» будет всё-всё — как я несчастна и как плохо становится всему, к чему я прикасаюсь. Как я несчастна, что причиняю несчастье другим. -
— От Вас совсем нет писем, Иван Сергеевич. И не шлите мне злых писем, я от них ещё больше заболеваю. Всю ночь корчилась от болей.
Я начала картину — видение моё. Ребёнок 1–2 лет, прозрачно-призрачный, смотрит на меня с укором, будто хочет сказать: «За что?» Картину посвящу всем замученным детям.
Столько хлопот, не перечесть. Надо выселять одну старушку, незаконно обосновавшуюся у нас. Мне её жалко так вот выгнать, говорю, поживите с родственниками, может, они не так уж бесчувственны. А уж если никак…
Втянулась в курево, хотя знаю, как мне вредно. Вяжу безрукавочку тебе и курю. Дурманюсь. Твоя Оля. -
— Милая Олюшка, у меня всё то же: стяжение глаза и лба, правый висок. На почве поражения местных нервных окончаний — заключение докторов. Доктор Krimm предлагает вспрыскивать комбинацию из мышьяка и стрихнина.
А всему виной моя безоглядность и твоя нечуткость. Увы, продолжаю жить на угольях. Сколько так можно, не ведаю. Нельзя, невозможно, а живу.
Получил от Ивана Александровича критический очерк о трёх писателях — о Бунине, Ремизове и обо мне. Только разбор «Истории любовной» занимает страниц семь! Не знаю, как бы я выдержал последние двадцать лет жизни, если бы не поддержка и профессиональные советы Ивана Александровича. Вот уж Бог послал за всё мне его. Какой ум! Какое понимание тонкостей писательского дела. Его оригинальные труды по истории, философии, теософии, будущему гражданскому устроению России — подвиг. Нам это всё плохо видно. Увидят потомки.
