Все эти годы Всеволода Осиповича не оставляли докучать предложениями написать воспоминания о Высоцком. Он отнекивался. Хотя говорил: «Часто бывали такие ситуации, когда я участвовал в событиях, по следам которых были потом написаны Володины песни. Я был их равноправным участником, только мне это и в голову не приходило. Потом уже, по сочиненным строкам, я это узнавал, одну деталь, вторую. Только от этих бытовых мелочей, которые я тоже видел, Володя отталкивался и шел в космос, а я оставался на земле…»
Дочь вспоминала: «Попытку он все-таки сделал. Отец вставал утром, пил кофе, в белой рубашке садился за стол у себя в кабинете. Мы с бабушкой закрывали две двери, отделявшие эту комнату от коридора. Бросались как тигры к телефону, боясь, что звонки его отвлекут. Шепотом говорили: «Сева работает». Это начиналось где-то в 10 утра, а к часу дня раздавались страшные ругательства, отец вышибал ногой дверь и до вечера уходил из дома в полном отчаянии. В его кабинете на полу мы находили скомканные листы девственно чистой бумаги. Так продолжалось несколько дней…» Потом он покачал головой: «Если начну, то многих задену…»
На одном из случайно уцелевших листов было написано лишь одно слово – «Знакомство». Все воспоминания остались с Абдуловым…
«ВЫСОЦКИЙ БЫЛ МОИМ МЛАДШИМ УЧИТЕЛЕМ»
Юрий Карякин
…Едва Юрий Петрович приостановил репетицию и объявил перерыв, Высоцкий легко спрыгнул со сцены и предложил Карякину: «Пойдем, Юр, перекурим». Он был еще взвинченный бесконечными повторами ключевого диалога с Раскольниковым – Сашей Трофимовым и язвительными придирками Любимова.
Покурив во внутреннем дворике театра, они вышли на Садовое кольцо. Поначалу Юрий Федорович никак не решался прервать затянувшееся молчание, искоса поглядывая на отрешенного Высоцкого. Но не удержался:
– Володь, убей, не понимаю, как ты настолько быстро врос в Свидригайлова?..
– Да просто в каждом, кого бы ты ни играл, нужно найти его самое больное место, ощутить его боль. Все остальное – над этим. Со Свидригайловым точно так же, – после паузы сказал Высоцкий. – …Помню, в школе, как-то во время переменки, у нас зашел спор: что слабо сделать, что не слабо… Кто-то сдуру ляпнул: «А слабо воткнуть кому-нибудь перышко в глаз?..» Подозвал пацана-младшеклассника, взял перо – раз! – и воткнул… Как будто в меня воткнули, понимаешь… Почувствовал боль – всё… Ну ладно, идем на плаху, что ли? Там Петрович уже, наверное, лютует…
Вернувшись в зрительный зал, Карякин на правах автора инсценировки занял свое место неподалеку от рабочего столика Любимова в проходе. На сцене роковой Свидригайлов искушал своими гнусными предложениями Дунечку. Главный режиссер профессионально корректировал его «технику сексуальных домогательств»:
– Володя, расстегни ей платье – должно быть открыто полгруди… Так… Потом спокойно переходи в линию бедра… Спокойно обнимай ей ноги… Вот-вот… И задирай юбку. Лезь под юбку… Подождите. Тут нужно технику отработать… Володя, смотри, как надо… Нина, застегивай, застегивай платье, грудь убирай. Поджимай ноги под себя и толкай!..
В зале хихикали. Дунечка, вернее, Нина Шацкая послушно следовала рекомендациям «шефа». А Высоцкий жаловался: «Как она меня шарахнула…»
Карякин наблюдал забавное сценическое действо, а мысли его были далеко. Он вспоминал свои ощущения той самой боли, о которой говорил Высоцкий. Боли не физической – душевной. Стремясь, не дай бог, упустить зыбкие, ускользающие впечатления, пытался зашифровать свои мучения в записной книжке: «…никогда не забуду ту ночь, чудовищную ночь в моей жизни… Фантастическую, утопическую. Я читаю: «Вся история была ничем иным, как историей классовой борьбы…», и вдруг мне, дураку, в этом хаосе… Когда лежит бумажка, а на бумажке – железные опилки (точнее – в моей башке) и каша без магнита. Представляете, когда под бумажкой магнит, он выстраивает силовые линии? И вдруг все у меня встало на место после чтения коммунистического манифеста: «Ну, теперь все стало ясно!»… Этот укол, я получил его… И корабль поплыл не туда из-за этого бруска коммунистического. Сразу началось раздвоение…»
Давным-давно, в прошлой своей жизни, юный сибиряк Юра Карякин был пламенным и искренним марксистом. Внук героя Русско-японской войны, георгиевского кавалера и недобитого кулака после школы стал студентом, а потом и аспирантом философского факультета МГУ. Но там схлестнулся или, как он выразился, «втемяшился» в борьбу со своим научным руководителем, стукачом-профессионалом. Матерый философ по злобе бросил в лицо своему соискателю узловую фразу: «Годом раньше быть бы тебе лагерной пылью». Эти слова, считал Карякин, помогли ему начать чуть-чуть становиться человеком…
Потом мудрый тесть помог Юрию открыть Достоевского. Когда после ХХ съезда обнаружилась правда о Сталине, но еще не было правды о Ленине и, вообще, о коммунизме как таковом, он, старый интеллигент, скептически взглянул на зятя: «Боже мой, и без съезда давно все известно. Ты читал «Бесов»?..» Лишь на одну ночь Карякину доверили машинописную копию давно не переиздаваемого романа. Он читал «Бесов» с друзьями. Они, перехватывая друг у друга страницы, приходили к пониманию, что весь вопрос вовсе не в политических, а в мировоззренческих прогнозах писателя.
…Наутро после таганской премьеры «Преступления и наказания» Карякину позвонила молоденькая журналистка:
– Юрий Федорович, я из «Комсомольской правды». Мы очень хотим заказать вам статью о вашей молодости, о том, что вам дал университет, вообще о тех годах. Я вот только что посмотрела вашу инсценировку, и…
– Девушка, милая, а вы представляете, что я учился в 1947–1953 годах?
– Вот и расскажите. Это ведь так далеко от нас, мы ничего не знаем. Четверть века прошло, даже больше.
– Девочка, у меня с молодости был очень неплохой котелок, а потом в нем варили дерьмо, долго варили, а я потом ковырял, вычищал и все еще вычищаю…
Хотя от своей первичной специальности – философ – Карякин всячески открещивался: «Какой, к черту, я философ! Оттого, что какой-то дурак написал мне в дипломе «философ»? Все равно что написать «Платон».
Начав свою карьеру со службы в академическом институте, а затем журнале «История СССР», Карякин очень скоро стал чувствовать духоту в рамках мудреных железобетонных «дефиниций». И едва подвернулся случай, тут же перебрался в редакцию журнала «Проблемы мира и социализма» (про себя при этом, возможно, усмехнувшись: а что, разве у мира и социализма имеются проблемы?).
Сотрудники нового издания входили в номенклатуру ЦК КПСС, а значит, в определенной степени относились к касте неприкасаемых. В редакцию журнала рекрутировались представители фрондирующей «партийной интеллигенции», которая наивно полагала, что после антисталинского ХХ съезда наконец-то обрела право голоса. «Проблемы» распространялись в основном в странах «народной демократии» и среди активистов западных компартий. «Пришел туда сибирским валуном, поросшим мхом, – посмеиваясь, признавался Карякин, – а там, я гляжу, это ведь 98 партий… И когда наши пытались диктовать, те давали такой мягкий, а иногда и жесткий отпор. И камень начал граниться. Это была мощная школа… полифонизма».
