Юрий Сушко - Друзья Высоцкого

И подводил непростой итог: «Изменение убеждений – долгая, мучительная внутренняя работа. Это – мука. Представьте: верил во все, и вдруг оказывается, что все не так. У нас, у моего поколения, как будто была какая-то задвижка свинцовая внутри – факты бесспорные, очевидные, а не проникают, не пробивают. Для человека, каким был, скажем, Эйнштейн, достаточно, например, одного факта, что какой-то электрон «не туда» полетел, и вся теория у него меняется. А у нас чем убедительнее факты противоречат первоначальной установке, тем крепче мы за нее цепляемся – якобы исключения подтверждают правило. Эти «прелести» марксизма-ленинизма я на своей шкуре испытал. Изменение моих убеждений – это очень тяжкий путь осознания моих заблуждений, моего соучастия в преступлениях (незнание не оправдывает) и мое покаяние, и мой самоанализ».

Работая в «Правде», Карякин предпринял безумную попытку напечатать хоть малюсенький – в полполосы – отрывок из солженицынского романа «В круге первом». На что надеялся? На авось. Хотя знал, что рукопись уже была арестована КГБ. И последний уцелевший экземпляр отважный спецкор едва успел спасти, упрятав в сейф главного редактора. Но после этого из газеты Карякина быстренько убрали и передвинули на должность скромного референта в Институт международного рабочего движения.

Выведенный из официального «ближнего круга» столичной интеллектуальной элиты, Юрий Карякин, к немалой досаде власть предержащих, только прибавил себе авторитета и влияния. Его острых критических оценок опасались литераторы, аналитические работы Карякина, посвященные творчеству и мировоззрению Достоевского, выламывались из устоявшихся рамок литературоведения, к его замечаниям прислушивались художники и режиссеры. Он был постоянным – нет, не гостем, а другом Театра на Таганке, где, как выразился Булат Окуджава, был создан «клуб порядочных людей». Художественный совет театра украшало целое созвездие имен: академик Капица, драматург Николай Эрдман, композиторы Дмитрий Шостакович и Альфред Шнитке, поэты Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, прозаик Борис Можаев. Таганке в те годы помогали «ревизионисты» из международного отдела ЦК Георгий Шахназаров, Лев Делюсин, Александр Бовин (прошедшие, кстати говоря, каждый в свое время обкатку, в памятном (или пресловутом?) журнале «Проблемы мира и социализма»). Таганка была легальной возможностью собираться воедино этим людям.

Вспоминая былые времена, Карякин выстраивал собственный духовный иконостас, определял своих «старших и младших учителей». Старшими для него были Александр Солженицын, Андрей Сахаров, Лидия Чуковская, Борис Можаев, Юрий Любимов. А из младших, считал Юрий Федорович, «на первом месте, конечно, Володя. Я в полном смысле этого слова считаю себя его учеником. Когда свои «аккумуляторы» «садились», всегда можно было «подзарядиться» от этих людей… Я узнал его… когда ему было 26, а мне 34. Я уже поработал в Праге… идеолог, политик. А он пел… Он был для меня воплощением возможности невозможного. У него было родное им всем, и Мандельштаму, и Пастернаку, чувство: идет охота на волков. Была травля, была охота. Но – «я из повиновения вышел». Он первый выскочил из этого, почувствовал восторг свободы… И мы, старшие, с каким-то недоверием: приснилось, что ли? А он не боится, он идет. Они стреляют, а он идет, один, по канату и хохочет при этом! Он был осуществленной дерзостью. Не политической, черт с ней, – человеческой…»

Ни главный режиссер театра, ни сценограф, ни актеры не ждали от членов худсовета высокопрофессиональных театроведческих оценок и советов. Заседания «клуба порядочных людей» проходили вне всякого графика и регламента. Собирались по поводу и без, когда возникала острая потребность в общении, дружеской поддержке, совместном обсуждении каких-то творческих идей, желании поделиться наболевшим. Карякина как-то поразил рассказ Бориса Можаева о судьбе его отца – крестьянина, кажется, директора одного из совхозов: «Он, Борис, где-то на востоке служил в войсках и вдруг узнал, что недалеко от его части находится лагерь, в котором сидит отец. Борис поехал, а там – только что рвы, в которых людей пачками расстреливали, забетонировали под аэродром… Можно после этого хотеть в социализм?..»

У каждого, приходившего в любимовский театр, была своя история, самым естественным образом вплетавшаяся во всеобщую летопись державы, которой «младший учитель» выдал безошибочный диагноз:

Хотя в те годы Юрий Федорович по-прежнему продолжал хранить верность идеологии, которой были отданы годы. «Притом, – уточнял он, – что для понимания были идеальные условия: я был близок… с массой умнейших и талантливейших людей… и с трудом выцарапывал из себя веру в социализм… я ногти обломал, цепляясь за него».

1968 год начался с сюрпризов. В самом начале января Карякину позвонил один из секретарей Союза писателей с неожиданным предложением:

– Юрий Федорович, я знаю, вы сейчас пишете предисловие к «Избранному» Андрея Платонова… Так вот, мы хотим пригласить вас выступить у нас 31 января на юбилейном вечере. Будете?

Приглашению Карякин искренне обрадовался. В то время он действительно был в плену Платонова, жадно читая все написанное Андреем Платоновичем, наверстывая упущенное. Горько сожалел, что поздно познакомился с его прозой – «гораздо позднее, чем, наверное, надо было. Лет на 15–20 позже – не по своей вине, а года на 3–4 – уже по своей…»

Накануне «выхода в свет» Юрий Федорович наведался к приятелю, хорошему хирургу и мало кому известному тогда писателю Юлию Крелину. Заглянул по-соседски посидеть-потолковать о том о сем, заодно позаимствовать костюмчик (Крелин слыл щеголем) для официального мероприятия… На следующее утро сосед, как всегда, с раннего утра направился в свою клинику, строго-настрого наказав дочери: придет дядя Юра, выдать ему костюм, а будет просить выпить «для храбрости» – ни-ни… И спрятал початую бутылку водки на шкаф. Костюм бенефициант надел, водку нашел, для храбрости выпил и отправился на «семинар»…

В переполненном зале Центрального дома литераторов наметанный глаз Карякина сразу выделил среди друзей и коллег немалое количество «литературоведов в штатском». Когда Карякину дали слово, от волнения он бумажку со своими приготовленными тезисами повернул вверх ногами и, находясь в ступоре, никак не мог сообразить, что же от него хотят услышать.