– Да-да, конечно, – кивала огорченная Кира, – и честный, как наш с Сашкой «Хлеб…».
После этого она решила работать самостоятельно и уехала в Одессу. Александр Муратов остался в Киеве. Спустя время он снисходительно заметил: «Думаю, ей повезло, что судьба все-таки разлучила нас… Когда мы работали вместе, я пытался активно влиять на кинопроцесс. Но при всем моем идейном нонконформизме работал в том реалистическом ключе, который власти если не одобряли, то хотя бы не отрицали. А она – субъективный художник. Ее удел – идти против течения. Не в политическом, а в творческом, эстетическом аспекте. Что воспринималось советскими идеологическими бонзами хуже, чем политическая крамола. Их раздражали фильмы Киры Георгиевны…»
Кстати, ее работы Муратова раздражали тоже: «Я никогда не ловил себя на мысли, что завидую бывшей супруге. И почему ей? Если завидовать, тогда уж сразу Параджанову!»
* * *
…Из глубины кадра навстречу нам спускается с косогора бородатый мужчина в высоких сапогах. Он подходит ближе, глядит с прищуром и насмешливо говорит: «Ну как? Консервы «килька», консервы «судак»? Так и живете?..»
В монтажной Муратова не работала – священнодействовала. Из многих этапов кинопроизводства именно монтаж она считала самым важным и самым творческим. Как опытный технолог, Кира Георгиевна охотно раскладывала все по составляющим, расшифровывая для дилетантов: «То, что написано на бумаге, – драматургическая основа фильма, отличается от того, что зафиксировано на пленке, называемое киноматериалом. В монтаже своя драматургия – от смещения пропорций в соотношении частей, кусков, сцен, кадров. От того, как я смонтирую, может выпасть фрагмент текста или придуматься какой-то другой текст для озвучания или даже возникнет необходимость досъемки… Таким образом, начиная со съемочной площадки, все время что-то меняется… Но в тот момент, когда я все «загоняю в пленку», – творческий процесс становится страшно интересным: он бесконечен в своих шахматных вариациях и возможностях! На монтаже тебе уже никто не мешает, не возражает… Это блаженство! И погода не изменится. И актеры не заболеют».
…Они сидели в небольшом рабочем кинозальчике вдвоем, внимательно просматривая рабочий материал картины. По воле режиссера фильм начинался без вступлений, традиционной прелюдии, даже без традицонных титров – с внутреннего монолога героини, слегка ироничного, немного печального, такого обыденного и житейского:
«Товарищи… Дорогие товарищи… Дорогие, дорогие товарищи… (Вздыхает.) Ой, надо же посуду помыть… или оставить? Или помыть?.. Мыть или не мыть, вот в чем вопрос. Так всегда: то одно, то другое. (Пауза.) Чего ты все жалуешься? А? Вот мне интересно, чего ты все жалуешься, и жалуешься, и жалуешься… Я, по-моему, никому слова не говорю. Я разговариваю сама с собой. Могу я пожаловаться сама себе?..»
И дальше зритель уже следит за отдельными деталями, разгадывая их, как тайные знаки, которые подают ему камера и режиссер. Словно без стука ты отворяешь дверь и, не спросясь, попадаешь в чужую жизнь… Старая фаянсовая тарелка, висящая на стене гитара с лопнувшей струной… Гитара застыла в звенящем ожидании. Чуть позже героиня тронет ее рукой, проведет по струнам, и они тихо отзовутся воспоминаниями. Прошлое окажется близким и светлым…
Теперь —
…Панорама на Валентину Ивановну.
Голос Максима (поет): В заповедных и дремучих/ Страшных муромских лесах/ Всяка нечисть бродит тучей/ И в проезжих сеет…
Квартира Валентины. В зеркале отражается лицо поющего Максима.
Максим: …страх. /Воют воем…
В зеркале же появляется отражение Валентины Ивановны, вошедшей в комнату.
Максим: … что твои упокойники, / Если есть там соловьи, то разбойники./
Валентина Ивановна: Ты знаешь, что Тихомиров-то умер.
Максим: Страшно… аж жуть. Что ты говоришь?
Валентина Ивановна: М-гм…
Максим: Х-х. А кто это?
Валентина Ивановна: Что? Кто такой Тихомиров?
Максим: Да.
Валентина Ивановна: Ну ты каждый раз спрашиваешь.
Максим: Ну я забыл. Ну кто это, кто? Мг? Э-э… А ты, право… ты как будто даже рада, что человек умер.
……………………
Валентина Ивановна: Ну зачем ты так говоришь?!
Максим (играет на гитаре, поет): В заповедных и дремучих, страшных муромских… Я понял, ты опять занимаешься своей канализацией. Да?
Валентина Ивановна: Ты вообще-то понимаешь, нет?.. Водопровод изобретен древними римлянами, а мы живем в двадцатом веке новой эры, и в нашем городе все еще нет воды.
Максим: Валя…
Валентина Ивановна: Что Валя?
Максим: …Валя, у тебя напрочь отсутствует чувство юмора… Да нет, я тебя понимаю. Э-э… у меня тоже, когда я в управлении работал, был такой начальничек…»
Муратова скомандовала: «Стоп!», оператор тут же остановил проектор, и в зале вспыхнул свет.
– И как, ты доволен? – она обернулась к Высоцкому.
– Тобой – да, – ответил экранный Максим, только без бороды. – А вот собой – не очень… Слушай, а у нас ведь сегодня съемок уже не будет?
– Да нет, – сказала Муратова. Улыбнулась. – Учи текст.
– Давай сходим к морю, посидим где-нибудь… «Куряж» надоел уже до смерти. Пойдем?
Кира, на мгновение задумавшись, согласилась: «Почему бы и нет? Я не против, пойдем».
В городе, отпустив машину, они пешком отравились к морю. Только что просмотренным эпизодом Кира, в целом, была удовлетворена. Особенно ей понравилась эффектная идея оператора Гены Карюка обыграть зеркальное отражение героев. А вот диалог… О чем говорят эти люди? О пустяках как будто. Или каждый о своем. И между ними ватная стена, бейся в нее кулаком – не бейся – без толку, все равно никто никого не слышит. Невеселая и горькая история… Где рядом с нежностью друг к другу постоянно присутствовует тщательно оберегаемая независимость характеров двух сильных личностей.
На площадке Кира чувствовала себя уверенно, раскрепощенно, реплики подавала вроде бы вовремя, тем более текст-то был не чужой, а свой. А вот на экране ее Валентина Ивановна показалась Муратовой чрезмерно зажатой, напряженной… Зато Володя сразу вошел в образ. Тот самый рисунок роли, сделанный им в первый же съемочный день, Высоцкий держал, не меняя. «И это не упрямство, – была уверена Кира. – Просто он вначале все тщательно продумывает, а потом так и играет. Он как бы проживает сцены из жизни Владимира Высоцкого, и когда видит их законченными, то испытывает видимое удовлетворение – от искусства, а не от жизни. Но это не притворство – скорее, необыкновенный артистизм.
