Он умеет себя подать как мужчина. Это, наверное, первый человек, на примере которого я наглядно понимаю, как надо создавать свой имидж. Ведь он очень хрупкий и слабенький от природы, но он создал себе маску ковбоя – жесткого, агрессивного, даже жестокого, и этой маской держит нас гипнотически…»
Главную женскую роль Кира была вынуждена исполнять от безвыходности. Изначально Валентину Ивановну собиралась играть Антонина Дмитриева, актриса Театра имени Ленинского комсомола. «Начали работу, но что-то не получалось, – сетовала позже Муратова. – Она мне нравилась на репетициях, она мне нравилась во время съемок, но не нравилась на экране. Я пыталась иначе репетировать, иначе снимать, и опять на экране не получалось. К тому же она сорвала нам несколько съемок. Другой актрисы у меня в запасе не было, поскольку я никого другого не пробовала…»
Ко всему прочему, Дмитриева умудрилась насмерть рассориться с администрацией картины, вечно скандалила из-за не вовремя поданной машины. А потом и вовсе укатила в Москву.
– У вас никого другого нет. А вы сами так хорошо показываете, – наперебой стали говорить режиссеру в ассистентской группе, – играйте сами!
Юная дебютантка Нина Русланова вообще уверяла всех, что Муратова «гениальная актриса, и она замечательно показывает. Она показывает безумно лихо! Это так смешно! Она очень даже пользуется этим…»
Посомневавшись день-другой, Муратова все же рискнула. Деваться было некуда, рабочий график трещал по швам: «Мне совсем несложно было играть эту роль, потому что все время на протяжении подготовительного периода со всеми, кто пробовался на Максима, персонажа Высоцкого, я со всеми репетировала. Я сама писала этот текст, поэтому он мне был естественен. Это было несложно. Я совсем не боюсь камеры, тексты были мои, и говорила я их так, как говорю в жизни, и это я делала легко.
Однажды мне было трудно заплакать: я сама хотела, чтобы в этот момент я заплакала убедительно. Помню, я очень долго себя заставляла, даже звала людей, чтобы они мне сказали какие-нибудь гадости, напомнили о каких-нибудь ужасных событиях. На съемочной площадке присутствовал мой первый муж Александр Муратов (он тогда уже не был моим мужем, но пришел на съемку), и я просила его сказать мне что-нибудь ужасное. Он стал напоминать мне о каких-то событиях, и я заплакала. Дальше нужно было просто пронести это состояние…»
* * *
В приморском кафе они уютно устроились на открытой веранде, благо погода располагала: тихо, безветренно, безмятежно. Но едва поднялся легкий осенний бриз, перебрались под крышу. Помаленьку попивали сладкую «Лидию» – ничего более приличного у буфетчицы Высоцкий выпросить не смог. Закусывали яблоками.
– Володь, ты меня извини, конечно, но мне кажется, что вы, актеры, – это особая разновидность млекопитающих. Вы все время на виду, вам это внимание нужно как кислород. Я на себе чувствую, что на площадке человек глупеет, – Муратова усмехнулась. – Когда я стою за камерой, мне, к примеру, абсолютно все равно, чем занимаются осветители, главное, чтобы свет был выставлен правильно и лампочки не перегорали. А стоит выйти на площадку уже как актрисе, в роли, меня охватывали паника и злость: почему эти сволочи не смотрят на меня?! Ведь я же должна быть в центре внимания и обожания!..
– «В центре внимания и обожания»? – Высоцкий тоже улыбнулся. – Честно говоря, я за собой такого как-то не замечал…
– Ну, может, потому что ты мужчина. – Муратова отхлебнула глоточек вина. – Тьфу, бурда какая… Да, но дело даже не в том… Эта история с моим актерством здорово помогла научиться жалеть и любить актеров. Побывав в вашей шкуре, я поняла такие интимные особенности этой профессии, которые по-иному постичь просто невозможно…
– Но вернемся к вопросам физиологии, – хитро улыбнулся Владимир. – Итак, «давайте про белое дело. Знаете ли вы…» Прости, вырвалось. Это – цитата из моего монолога в новом фильме. «Служили два товарища» называется. Я там белого офицера играю, вот и вылезло…
– Ради бога, – тут же откликнулась Кира, не обращая внимания на опасный крен в сторону «физиологии». – Значит, «давайте про белое дело»… Так вот, чтоб ты знал: физиология режиссера сильно отличается от физиологии актера. Я, как режиссер, защищена со всех сторон. Режиссер приходит на съемки со своими волнениями, со своими нервишками, но все они совершенно иного рода, не актерские – режиссер никак не реагирует на окружающую вульгарную, в широком смысле слова, реальность. На площадке все время кружит масса посторонних людей, которые шастают туда-сюда, приходят, уходят, что-то говорят, шумят, мешают. Режиссеру, поверь, на все это глубоко плевать. Ему безразлична, скажем, реакция звукооператора на то, что я снимаю. У меня нет претензий к осветителям, если они в свободную минуту отвернулись ко мне спиной и режутся себе в карты или анекдоты травят… То есть вообще, паразиты, не интересуются тем, что мы здесь делаем. Актера же малейший посторонний звук ввергает в состояние ужаса, я же вижу… Чтобы начать играть – и большинство актеров так устроено, – должен произойти стриптиз. Актер должен свои нервы обнажить, снять с себя все оболочки, одежки, защитные мозоли – всё-всё удалить, то есть впасть в некую нервичность, стать наивным, инфантильным существом, чтобы этими нервами играть…
Но это те же самые нервы, с которыми он сюда вошел, в этот павильон, переполненный чужими людьми. И вот он стоит в центре площадки, сильно поглупевший, сконцентрированный только на одной мысли: я должен сыграть, я должен сыграть потрясающе, сыграть гениально… А когда съемка начинается и актер краем глаза видит, что сидят люди, которые отвернулись, не смотрят, затаив дыхание, на него, он сатанеет… Я могу так говорить: когда я выходила на площадку в роли Валентины Ивановны, я чувствовала, что этих людей надо немедленно убить, выгнать отсюда. Я – пуп земли, мы святое творим, самое главное, единственный раз на свете, а они не глядят!.. Боже, какие сволочи, какой ужас! Мне плакать сразу хочется, я становлюсь ребенком, я еле сдерживаюсь…
– А эти люди, ты что, не слышишь, как они реагируют?.. Они считают тебя капризной зазнавшейся кинозвездой и тут же поднимают вой: что же ты рабочий класс-то не уважаешь? Как ты себя ведешь, а?!
– Ага, – согласилась Кира, – слыхала и похлеще… Теперь я понимаю, что этот процесс, прости за высокий слог, рождения образа у актера довольно мучительный, он такой болезненный. И для окружающих тоже. Это необходимый физиологический акт родов. Рождения образа, сцены, с криками, с внутренними нервами, со страхом ужасным, что вот не родится и не произойдет…
Она помолчала, а потом решительно сказала: «Знаешь, я больше никогда не буду сниматься в главной роли. Ну, разве что в эпизоде…»
