— Уж вы меня назовите, ваше превосходительство! — лебезил он.
— Конечно! — отвечал Тучков, желая отвязаться. Однако слово своё русский генерал сдержал.
Когда через полчаса его, израненного, в рваном мундире, привели к французскому авангардному начальнику маршалу Мюрату и тот, распорядившись оказать пленнику медицинскую помощь, спросил, выказывая присущее ему великодушие:
— Есть ли у вас какие-то просьбы, генерал? Я их охотно исполню!
Тучков отвечал с усмешкой:
— Не забудьте, Sir[97], наградить офицера, к вам меня представившего! Он очень храбро против меня действовал.
На следующий день Этьен стал кавалером ордена Почётного легиона…
Тучков оказался первым из тех немногих русских генералов, что попали в плен к французам в 1812 году. Условия его содержания были довольно сносными, хотя, разумеется, плен есть плен: полнейшая неизвестность своей дальнейшей судьбы, ограничения, лишения, недостатки… Все дни своего пребывания в тылу действующей французской армии Павел Алексеевич был заключён в тесной комнате и вынужден был принимать всякого рода навязчивых и любопытствующих посетителей из числа неприятельских генералов, офицеров и чиновников.
Читатель уже вправе спросить, при чём тут всё же наш герой, — и потому мы вновь обратимся к воспоминаниям генерала Тучкова 3-го:
«Под вечер того дня, когда я сидел в моей комнате один, размышляя о горестном положении моём, на дворе уже было довольно темно, дверь моя отворилась, и кто-то, вошед ко мне в военном офицерском мундире, спросил меня по-французски о здоровье моём. Я, не обращая большого внимания, полагая, что то был какой-нибудь французский офицер, отвечал ему на вопрос сей кое-как обыкновенной) учтивостью; но вдруг услышал от него по-русски: “Вы меня не узнали: я Орлов, адъютант генерала Уварова, прислан парламентёром от главнокомандующего с тем, чтобы узнать, живы ли вы и что с вами сделалось”. Сердце во мне затрепетало от радости, услышав неожиданно звук родного языка; я бросился обнимать его, как родного брата. Орлов рассказал мне беспокойство на мой счёт моих братьев и главнокомандующего, ибо никто в армии нашей не знал, жив ли я ещё и что со мною случилось. Предавшись полной радости и считая, что никто не будет понимать нас, если будем говорить по-русски, я стал было ему рассказывать разные обстоятельства, касавшиеся до военных наших действий, но вдруг отворилась дверь, и из-за оной показалась голова. Это был польский офицер, проведший ко мне Орлова, который напомнил ему, что на сей раз более он оставаться у меня не может, и я должен был с ним расстаться. При прощании нашем Орлов обещал мне, получив депеши, прийти ещё раз проститься со мною; но, как я уже после узнал, сделать ему сего не позволили, и я уже более не видал его»{141}.
Генерал Тучков напрасно ждал русского парламентёра — Орлову была уготована совсем иная встреча…
* * *
Смоленск, на отдых в котором рассчитывали французы, горел — вместо богатого города противнику достались одни лишь обожжённые стены старинной крепости. Пожар в городе был таков, что Наполеон сравнил его с извержением Везувия. Ещё не произошло ни одного по-настоящему большого сражения, а потери французов казались ужасными. С каждым своим шагом по русской земле войска La Grande Armée словно бы увязали в трясине… В конце концов это почувствовал и сам император.
«Отступление русских, не позволявшее предвидеть, где они остановятся, уверенность в том, что они сами подожгли свои здания в Смоленске, и весь характер этой войны, в ходе которой обе стороны взаимно губили друг друга, и мы не достигали другого результата, кроме выигрыша территории, чего мы вовсе не хотели, — всё это заставляло императора сильно задумываться, и укрепляло его желание не идти дальше и попытаться завязать переговоры»{142}, — вспоминал Коленкур.
Об этом своём решении Наполеон заявил князю Невшательскому и князю Экмюльскому — маршалам Бертье и Даву. Император распорядился найти в Смоленске какого-нибудь «легко раненного офицера или какого-нибудь более или менее видного человека из русских», чтобы направить его к Александру I с предложениями о заключении мира или хотя бы о проведении переговоров.
Выяснилось, что таковых в расположении La Grande Armée нет. Конечно, был генерал-майор Тучков, но уж слишком дорогим казался французам этот «трофей». К тому же израненный штыками и саблями генерал вряд ли выглядел хорошей иллюстрацией миролюбивых намерений французского императора. Но тут, подумав о Тучкове, вспомнили и русского парламентёра, присланного узнать о его судьбе. В расположении неприятельских войск Орлов появился в разгар наступательных действий, оживлённого преследования русской армии. Французам казалось, что они вот-вот настигнут противника и тогда наконец-то произойдёт долгожданное генеральное сражение. Поэтому французское командование сначала вернуло поручика к аванпостам, затем передумало и, невзначай дав ему изрядно попутешествовать по правому крылу своей армии, разрешило ехать в Смоленск. Нет сомнения, что во время этих странствий Михаил сумел увидеть и узнать немало… И вот, в довершение ко всему, так сказать, для полноты картины, кавалергард был приглашён к Наполеону.
Император не любил ходить вокруг да около, а потому, после нескольких незначительных замечаний, прямо спросил Орлова:
— Думают ли ваши полководцы давать мне сражение?
Поручик развёл руками и простодушно ответил, что ему, по его малому чину, говорить о том затруднительно.
— Неужели вы можете сдавать свою страну без боя?! — наигранно удивился Наполеон. — Честь русских требует, чтобы ваша армия попыталась остановить мои силы — хотя бы один только раз!
Быть может, кто иной сказал бы в ответ, что все русские считают именно так, что отступление глубоко возмущает каждого честного офицера, что все в рядах Русской императорской армии готовы сражаться и умереть… Это мог сказать кто угодно, но только не Михаил Орлов. Сейчас, в разговоре с Бонапартом, даже старые полковые друзья вряд ли бы признали в добросовестном солдафоне, что отвечал на все вопросы императора в таком духе, что, мол, начальству виднее, а нам — как прикажут, Орлова-умницу, великолепного и острого собеседника.
Наполеон уже сердился.
— Вы знаете, как это происходит на дуэли? — вдруг спросил он. — Двое дерущихся обмениваются обязательными выстрелами. Иногда они просто стреляют на воздух — но выстрелы произведены, честь отомщена. Тогда уже можно помириться — и никто не вправе никого упрекнуть… Не так ли?
