Мы достали из ножен штыки. Нужно было смотреть в глаза тем, кого отправляешь на тот свет, и я заранее стал приглядываться к доставшемуся мне боевику. Накануне его долго избивали, так что лицо его отекло. Взгляд остановился: он будто бы уставился на какой-то предмет за моей спиной. В целом этот человек казался спокойным, только губы были напряженно сжаты. Жертва мало интересовала меня: это был просто еще один из повстанцев, ответственных за гибель моей семьи. К тому времени я уже свято уверовал в навязанную нам формулу.
Я ждал отмашки капрала. Тот подал сигнал, выстрелив из пистолета. Тогда я схватил пленника за голову и одним плавным движением полоснул ножом по горлу. Лезвие скользнуло вдоль кадыка. Глаза мужчины округлились, он на секунду как-то удивленно и испуганно глянул прямо на меня. С таким выражением на лице он и застыл, а потом повалился вперед и испустил дух. Я отпихнул тело, вытер лезвие штыка об одежду казненного и отрапортовал о выполненном задании капралу, который замерял время таймером. Остальные пленники бились в агонии в руках своих палачей. Некоторые еще шевелились, лежа на земле. Я стал победителем соревнования, второе место занял Канеи. Зрители – взрослые солдаты и мальчишки-рекруты – зааплодировали так, будто я совершил подвиг. Мне присвоили звание младшего лейтенанта, а Канеи – младшего сержанта. Мы отметили это событие, приняв в тот день дополнительную дозу наркотиков и посмотрев больше фильмов, чем обычно.
Теперь у меня была собственная палатка, но я в ней не спал, потому что не нуждался в сне. Иногда в ночи тихий ветерок доносил до меня отдаленные звуки песен, что напевал во сне Лансана. Казалось, что после его гибели деревья стали нашептывать те же самые мелодии. Некоторое время я прислушивался к ним, а потом несколькими автоматными очередями, выпущенными в воздух, прогонял наваждение.
Моим домом стали джунгли, где мы нередко ночевали, и деревни, которые захватывали и превращали в свои базы. Семьей для меня был отряд, а защитником и кормильцем – автомат. Я следовал простому правилу «убивай или будешь убит», а об остальном не задумывался. Прошло больше двух лет, как я служил в армии, и я привык к тому, что убийства – неотъемлемая часть обычной, повседневной жизни. Жалости я не знал. Детство как-то незаметно кончилось, и сердце мое, казалось, окаменело. Смену дня и ночи я замечал, потому что луна и солнце исправно сменяли друг друга на небосклоне, но меня не волновало, воскресенье сегодня или пятница.
Я считал свою жизнь нормальной. Но все начало меняться в те памятные недели января 1996 года. Мне тогда было пятнадцать.
Как-то утром я и еще двадцать моих товарищей отправились в Бауйю, чтобы взять там еду и боеприпасы. Маленький городок располагался к югу от нашего лагеря, в одном дне пешего пути. Мои друзья Альхаджи и Канеи тоже были в этом отряде. В Бауйе мы надеялись повидаться с Джумой, который служил в местном гарнизоне. Было интересно послушать его солдатские байки, узнать, сколько убитых на его счету. А я, помимо прочего, думал встретить там лейтенанта. Может, у него найдется время снова обсудить со мной Шекспира.
Мы шли двумя колоннами по краю пыльной дороги и всматривались красными глазами в плотные кусты, росшие на обочине. К окрестностям Бауйи мы приблизились незадолго до захода солнца и спрятались в кустарнике. Тем временем наш командир отправился в город – предупредить о приходе отряда, чтобы нас не приняли за неприятеля и не открыли огонь. Мы ждали его возвращения, сидя на земле, прислонившись к стволам деревьев. Вскоре он появился в конце дороги и дал нам знак, что можно идти. Я закинул автомат на плечо и зашагал вперед. В городке, служившем одним из форпостов правительственных войск, были дома из бетонных блоков, гораздо больше тех, что встречались в большинстве деревень. Мы кивали солдатам, расквартированным в разных частях города, но никого из знакомых не встретили. Наконец мы отыскали Джуму. Он сидел в гамаке на выходящей к лесу веранде каменного дома. Рядом с ним лежал полуавтоматический пулемет. Джума был задумчив. Мы тихонько подкрались к нему, но напугать не смогли – он услышал шаги и повернулся. Лицо его теперь казалось старше, он перестал качать головой, когда говорил. Обменявшись рукопожатиями, мы стали рассматривать пулемет.
– Я вижу, ты теперь предпочитаешь более тяжелое оружие, – шутливым тоном заметил Альхаджи.
– Да, что тут сказать, «АК» для меня теперь – это вчерашний день, – ответил Джума, и все рассмеялись.
Мы пообещали, что вернемся еще к нему через несколько минут, и отправились на склад за продуктами и боеприпасами. Пока мы возились на складе, пришел командир и сказал, что лейтенант просит нас остаться на ночь, а также объявил, что ужин готов. Я не был голоден, поэтому один направился снова к Джуме, а Альхаджи и Канеи пошли есть. Некоторое время мы сидели в тишине, а потом он произнес:
– Я завтра рано утром отправляюсь в рейд, так что мы можем уже не увидеться до вашего ухода.
Он помолчал, пробежал пальцами по черному металлу пулемета и сказал:
– Во время последней операции я убил владельца этой штуковины. Но прежде чем я до него добрался, он уложил много наших. Однако теперь я тоже задам жару боевикам с помощью этого пулемета.
Он ухмыльнулся, я лихо хлопнул его по подставленной пятерне, и мы оба засмеялись.
Тут нас позвали на вечернюю поверку, которая проводилась в одном из дворов в центре города. Это была не просто перекличка, но и время общения командиров с солдатами. Джума подхватил пулемет, положил руку мне на плечо, и так, в обнимку, мы двинулись туда. Лейтенант Джабати был в хорошем расположении духа. Многие из тех, под чьим началом мы воевали в первые месяцы своей службы, например, старший сержант Мансараи и капрал Гадафи, к тому моменту давно погибли, но лейтенанту удивительным образом удавалось остаться целым и невредимым. Не менее поражало и то, что он быстро нашел замену выбывшим командирам, поставив вместо них новых, таких же бесстрашных и дисциплинированных. Я хотел побеседовать с Джабати о Шекспире, но он был занят – обходил всех собравшихся и со всеми обменивался рукопожатиями. Наконец лейтенант подошел ко мне, крепко сжал мою руку и сказал:
– Макбет храним судьбой, пока Бирнамский лес не выйдет в бой на Дунсинанский холм[25]…
Потом он кивнул мне и громко объявил:
– Я оставляю вас, господа, – поклонился, помахал рукой и вышел.
Мы подняли автоматы и проводили его громкими криками, а после этого запели национальный гимн: «High we exalt thee, realm of the free, great is the love we have for thee…»[26]
