Когда же он меня настигал, я не давалась ему в руки без борьбы. Если он неожиданно заставал меня одну в комнате, я вскакивала со своего мест, как только он отворял дверь, бросала в него с книгами, склянками — всем, что было под руками. Когда же он все-таки схватывал меня, я плевала в него, кусала его руки, кричала, пока он не завязывал мне рот. Привязав меня к столу, он осыпал меня ударами и сек до крови ремнем, который он теперь всегда носил в своем кармане. Но чуть только в доме хлопала дверь или раздавался какой-нибудь стук или грохот проехавшей по двору телеги, Савельев пугался и выбегал из комнаты. Чаще же всего меня выручала Нюта.
Однажды к Савельеву пришел его собственный крепостной с известием, что умирает мать Савельева, и он сразу отправился к ней. Дома у нас никого не оставалось, кроме меня и сестры. Я заметила, что Нюта была чем-то очень озабочена. Она суетилась, бегала то на скотный двор, то в деревню. К ней приходили бабы, и они шептались между собой.
Это меня сильно заинтересовало. Чтобы разведать, в чем дело, я пошла в девичью и застала там Дуняшу с черным петухом в руках. Тут же сидела незнакомая старуха с узелком и черным котом. Я побежала к сестре и стала ее расспрашивать. Она в это время быстро выдвигала ящики комода, вынимала белье и вещи своего мужа и откладывала их в сторону. Запретив говорить матушке обо всем, что я услышу и увижу, Нюта сказала мне:
— Все говорят, что Феофан Павлович "порченый", вот я и позвала ворожею, которая снимет с него порчу.
Когда она собрала вещи мужа, мы вместе отправились с ней в девичью к "шептухе". Дуняша дала мне держать петуха, а сама побежала на кухню и вернулась со сковородкой, на которой пылали уголья. Ворожея поставила сковородку на лежанку и, бормоча какие-то заклинания, высыпала на уголья порошки и сушеные травы. Затем, взяв на руки вещи Савельева, подержала их немного над дымом, и смрадом, распространяемым потрескивавшими на угольях травами и порошками. После этого она схватила петуха, поднесла его задом к самой жаровне, отрезала кончик пера от хвоста и бросила на уголья, а его самого вышвырнула из окна задом вперед. С котом она поступила несколько иначе. Кончик его пушистого хвоста старуха подожгла на угольях и, несмотря на то, что кот мяукал царапался и вырывался, крепко держала его в руках до тех пор, пока не отрезала ему запаленную шерстку, которую отдала сестре со словами: "По трошке всыпай в евойную еду". Потом, точно так же как и петуха, ворожея выбросила кота задом вперед. При этом она, не переставая, бормотала что-то.
Разинув рот, не моргая, наблюдала я за каждым движением ворожеи и не заметила даже, как раскрылась дверь и в девичью просунулась всклокоченная голова Савельева.
— Вон! Убирайся вон отсюда! — закричал он, рванув меня за руку.
— Ведь вы теперь не порченый! Ворожея сняла с вас порчу! — выкрикивала я сквозь слезы, пока он тащил меня по комнатам в детскую.
Однако и на этот раз он отстегал меня ремнем, так же как и всегда, предварительно заперев дверь, чтобы не пустить Нюту.
Кровавые рубцы на моем теле не заживали иногда очень долго, и я сильно страдала от боли. Нюта, чтобы скрыть следы преступления своего мужа, объявила матушке, что она сама будет мыть меня в бане. Она объяснила это тем, что Дуняша будто бы не справлялась с моими густыми волосами. Матушка, как всегда беспечная к своим детям, охотно согласилась на это.
Скрепя сердце, я продолжала молчать, втайне надеясь на скорую смерть своего мучителя. Как-то я прямо сказала об этом Нюте. Но сестра, по-видимому, не очень надеялась на это.
— Жди! Как же! Нет, милая моя, такое адское исчадие переживет всех. Раньше он меня с тобою вгонит в могилу, а потом уже сам околеет.
Но Савельев хирел на глазах. Жестокий кашель и кровохарканье все чаще приковывали его к постели.
Он постепенно переставал выходить из своей комнаты, откуда уже более не раздавались ни его окрики на сестру, ни ее стоны, и все реже нападал на меня.
Однажды рано утром Нюта вбежала в нашу спальню с известием, что ее мужу очень плохо и что он просит немедленно послать за доктором.
За несколько дней до этого мы случайно узнали, что к помещику-соседу, верстах в десяти от нас, только что приехал из Петербурга какой-то родственник, который был военным врачом. Матушка сразу же отправила за ним лошадей.
Когда доктора ввели к больному, и тот и другой вскрикнули от удивления. Оказалось, что оба они служили раньше в одном полку.
Осмотрев внимательно больного и поговорив с ним, доктор вышел в столовую к матушке и Нюте.
Я тоже прибежала из детской, где, стоя на коленях, молила бога, чтобы доктор признал болезнь Савельева смертельной.
То, что мы услышали от доктора, превзошло все наши ожидания.
Прежде всего он выразил удивление, как мы, прожив столько времени с Савельевым, не заметили, что он был психически болен. По словам доктора, психическая болезнь Савельева была обнаружена за несколько лет до его увольнения со службы. Дикие выходки его проявлялись чаще всего в том, что он, иногда без всякой причины, избивал до полусмерти своего денщика. Сослуживцы не любили Феофана Павловича и называли его часто в глаза сумасшедшим. Когда его болезнь стала обостряться и он сделался невыносимым для окружающих, его уволили со службы. Так как Феофан Павлович не собирался нигде служить, а хотел уехать в деревню, то начальство не позаботилось принять какие-нибудь меры и сообщить о его болезни. Однако, по мнению доктора, болезнь Феофана Павловича явно ухудшилась. Теперь он просто страдал манией преследования и за десять минут беседы с доктором рассказал ему, что он окружен врагами, которые всячески хотят его извести. К тому же, говорил доктор, у Савельева чахотка в последней стадии, и едва ли он протянет неделю-другую.
Выслушав все это, Нюта неожиданно для нас разразилась слезами. Всхлипывая и причитая, она умоляла доктора никому не рассказывать о сумасшествии мужа. Сколько мук приняла она от мужа при его жизни, неужели же и после его смерти на ней будет лежать печать позора за то, что она вышла замуж за сумасшедшего.
Этот страх сестры был по тому времени вполне понятен. Такие вещи считались позорными и вызывали у окружающих не сочувствие, а насмешки.
Вскоре предсказание доктора сбылось, и Савельев умер.
На время похорон матушка отвезла меня к Воиновым, у которых я осталась погостить. Игры с детьми и спокойная, жизнь в доме Воиновых благоприятно отразились на мне: я поправилась, отдохнула и запаслась даже бодростью духа.
Вернувшись домой, я узнала, что от дядюшки получено письмо, в котором он писал, чтобы матушка в августе привезла меня в Петербург. Дядюшке, очень влиятельному генералу, удалось устроить меня на казенный счет в Смольный институт. Вместе с письмом он прислал и программу, по которой меня следовало подготовить.
