Эту картину нарисовали парикмахеры. В деталях ее подтвердили и подрисовали охранники, отвечая на наши вопросы во время вывода на общую оправку. Дежурного офицера однажды спросили, действительно ли в лагерях есть библиотеки. «А как же? — ответил он с покоряющей вежливостью. — И библиотеки, и кино. В лагере вам будет лучше».
Однажды в мае нам заявили, что мы сможем повидать родных. «Это, — открыто сказал дежурный офицер, — будет прощальным свиданием перед отправкой в трудовые лагеря. Заполните в анкетах пункты: имя приглашаемого родственника и адрес. Вам разрешается пригласить одного родственника». Я пригласил жену. Она, правда, написала «ола», но, может быть, еще не уехала?
Дни в Лукишках, особенно в общей камере, пробегали быстро. С утра и до вечера мы были заняты делами. Беседовали, учились, играли, рассказывали анекдоты, принимали и передавали сообщения по телеграфу, спорили, думали, молились, а главное — ждали. Один день походил на другой, но мы не переставали ждать. Ждали чего-то необычного, ждали каждодневных событий. В тюрьме и обед — событие, и вынос параши — событие. Наши потребности были очень примитивны, но это не уменьшало ожидания, достигавшего предела у телефонистов. В тюрьме дни тянутся вовсе не так медленно, как это представляют себе свободные люди. Почти незаметно пробежали первые полгода после ареста, но после заполнения коротенькой анкеты приглашения близких — потянулись длинные, очень длинные дни. Все другие ожидания испарились, осталось одно-единственное. Мы считали часы и минуты.
Наконец начались свидания. Одним из последних к решетке, разделявшей приемную комнату, повели меня. Рядом со мной стоял охранник-еврей, из-за которого я получил семь суток карцера, а по ту сторону решетки улыбалась мне… Поля Дейхс.
Я знал эту девушку по работе в вильнюсском Бейтаре. Она немного напомнила мне жену Хотя, возможно, это мне только показалось у тюремной решетки. Она пришла вместо жены, по приглашению, отправленному Ализе Бегин.
— Вы можете говорить по-русски или по-польски, — сказал мой «приятель»-охранник.
Мы говорили по-польски.
— Все в порядке, — скороговоркой выпалила Полинка. — Тетя Алла вместе с дядей Шимшоном. Я уже получила от нее письмо.
Я промолчал. Все понятно: «дядя Шимшон» — это д-р Шимшон Юничман, который возглавлял Бейтар в Эрец Исраэль и занимался нашим переездом. Жена уже в Эрец Исраэль.
— Ты слышал? Тетя Алла находится вместе с… — начала Полинка повторять свой рассказ.
— Я понял, понял, что еще?
— Были письма от родителей. Они здоровы, не беспокойся. Им помогают.
Снова я промолчал.
— Братья тоже здоровы. Все здоровы. Они тоже с тетей Аллой.
Я понял. У меня всего один брат. «Братья» — значит, друзья. Они тоже в Эрец Исраэль.
— Слышишь? Братья вместе с тетей Аллой, — повторила Полинка.
— Спасибо, спасибо, что еще?
— Да, тебе привет от тети, — до сих пор она говорила по-польски. — Игерет б савон,[2] — кончила она на иврите.
Я тоже перешел на иврит.
— Как ты поживаешь, как дядя Йосеф, как все?
Я имел в виду Йосефа Глазмана.
— Все здоровы и шлют тебе привет. Не беспокойся, — ответила девушка на иврите.
— Я сказал, разговаривать можно только по-русски или по-польски, — неожиданно вмешался мой «приятель». — Вы на каком языке говорили?
— А что? — спросил я. — Уж и по-еврейски говорить нельзя?
— Вы говорили не по-еврейски, я бы понял. Это другой язык.
— Мы говорили по-еврейски, — упрямо ответил я. — Я еврей и имею право говорить на своем языке.
— Не умничайте, говорите по-польски или по-русски, иначе прекращу свидание.
Мы перешли на польский. Полинка, видно, снова испугалась, что я ее не понял, и повторила:
— Привет от тети (по-польски), письмо в мыле (на иврите).
— Спасибо, спасибо, я понял.
— Пора кончать, — заметил охранник.
— Еще несколько слов, — попросил я. — Мы уже кончаем.
— Что написать тете? — спросила Полинка.
— Напиши, что я горжусь ею и всеми вами.
— Они гордятся, тобой, — тихо сказала Полинка.
— Напиши, что я здоров и непременно вернусь.
— Напишу, — ответила Полинка.
— Все, хватит, — сказал охранник.
Он взял у Полинки посылку и выложил все ее содержимое на стол. Здесь было теплое белье, еда, два бруска мыла. Пищевые продукты охранник вернул Полинке. Мне не повезло. Арестованным, побывавшим на свидании до меня, разрешили в виде исключения получить на этот раз еду. Но когда пришла моя очередь, в городе вспыхнула эпидемия тифа, и пищевые передачи строго-настрого запретили.
Полинка положила все деликатесы (даже шоколад прислали друзья!) в мешочек. На глазах у нее заблестели слезы. Замечательная девушка! Какое душевное спокойствие проявила она, играя роль моей жены и сообщая о письме в мыле! Она находилась в самой пасти НКВД и рисковала многим. Все это она проделала без внешних признаков волнения, но, когда пришлось положить обратно в мешочек деликатесы, она не сдержалась к заплакала.
— Хотя бы сахар разрешите оставить! — попросила она охранника.
— Запрещено, — ответил он. — Я сказал, что нельзя, хватит.
Он проверил белье, ножом разрезал мыло. Мы с Полинкой стояли по обе стороны решетки и смотрели. Тюремщик разнял половинки мыла и передал иx мне вместе с бельем.
— До свидания, Полинка!
— До свидания, будь здоров.
— Я вернусь.
— Знаю, будь здоров.
Я мечтал снова встретить отважную девушку, сестру по духу, пожать ей руку и поблагодарить за все. Но не сбылось. Полинка, сестра Шломо Ицхаки, погибшего в Эрец Исраэль от руки предателя, оказалась достойной своего брата. В годы немецкой оккупации она вступила в подпольную борьбу и стала одной из ближайших помощниц Йосефа Глазмана в вильнюсском гетто. Рука немецких убийц настигла и Полинку. Она была бойцом и погибла, как героиня.
Я вернулся в камеру с четырьмя половинками мыла, в одной из которых была записка. Но в какой из них? Я открыл секрет своему преданному другу Шескину и бывшему сержанту польской армии. Мы отошли в угол и образовали небольшой кружок. Сержант — мастер на все руки — внимательно осмотрел каждую половинку. Он хотел найти записку без вскрытия: кусок мыла в тюрьме был большой ценностью. Но на глаз заметить ничего не удалось. Выхода не было, и решили вскрыть. Сержант достал алюминиевую ложку с остро заточенной ручкой и принялся пилить мыло. В первой половинке записки не оказалось. Во второй тоже ничего не нашли. И в третьей… Нет, подождите секундочку, когда один за другим были срезаны почти все слои третьей половинки — что-то показалось. Еще одно движение, и сержант, ликуя, вручил мне маленький, сложенный в несколько раз, листочек. Письмо найдено. Друзья положили его в край бруска. Обманули-таки энкаведистов.
