полубросив винтовки, жадно смотрели в рот Белорусову, за казенным языком приговора ловя что-то волнующее их, глубоко задевающее струны их нетронутой еще крестьянской души. И он будто почувствовав, что нельзя дальше натягивать это жуткое напряженное ожидание последних роковых слов (так неизбежны казались далее трафаретные – «к высшей мере наказания»…), и закончил скороговоркой:
– что подсудимые БОГДАНОВ и МАЛЬМ действовали, как члены партии левых Соц. Рев., и преступления их вызваны мелкобуржуазной природой ее, и ввиду того, что ПЛСР отказалась в настоящую минуту от вооруженной борьбы с Советской властью, Московский Трибунал постановляет подсудимых БОГДАНОВА Михаила Алексеевича и МАЛЬМ Евгения Николаевича от наказания избавить и из-под стражи освободить…
В зале продолжает царить мертвое молчание, так неожиданны для всех были последние слова, прочитанные Белорусовым. Он, медленно оглядев зал, сложил бумагу, по которой он читал и опустился на свое кресло. Это нарушило очарованное молчание, охватившее присутствовавших, раздался гром оглушительных аплодисментов, на нас ринулась целая толпа, в которой мы переходили из одних объятий в другие, поздравления и поцелуи были без конца.
И вот мы на улице, шагаем обратно в тюрьму. Теперь уже конвойные не окружают нас. Остался только один, остальные распрощались с нами у суда, несколько раз повторяя нам, что они бесконечно рады, что попали на наш процесс.
– Ведь у нас, что. Темнота, – повторял один из них, парень лет 22-х.
– А теперь все одно, что свет увидели, узнали, что есть люди, которые за нас, темных, борются, жизнь свою отдают. Теперь мы уже знаем, что и у нас, у деревенщин, защитники есть, а то ведь совсем коммунисты одолели, грабят и грабят. Эх, и нам бы в деревню вас, все бы за вашей партией пошли, уж очень вы справедливо говорили. Спасибо вам земное за мужичков, за всех.
И оставшийся для формы с нами красноармеец, шел где-то далеко позади меня, горячо беседуя с Е.Н. МАЛЬМ. Я же в первый раз за все последние месяцы шел, как свободный человек, не по мостовой, а по панели с одним из партийных товарищей.
Вот снова и сумрачное здание Таганской тюрьмы. Там уж узнали об исходе процесса, и даже угрюмые лица тюремных церберов встретили нас каким-то подобием улыбки.
Следующий день прошел в ожидании освобождения, которое должно было состояться сразу же по получении приговора. Не получив его до вечера, мы сообщили об этом И.З. ШТЕЙНБЕРГУ, и стали терпеливо дожидаться. Наконец, на третий день раздался возглас.
– 252<-я>. БОГДАНОВ, МАЛЬМ, на свободу.
Желая удостовериться, что действительно нас освобождают, мы отправились в контору. Приговор действительно пришел, мы прочитали его и отправились собирать вещи. При выходе из конторы нас догнал один из служащих в ней и шепнул:
– Будьте осторожны, вам устроят тщательный обыск.
Это сообщение заставило нас призадуматься, тем более, что в конторе мы заметили зловещую фигуру в чекистском наряде, относительно которой нам сообщили, что это известный «комиссар смерти» (типичное для коммунистической России название палачей ЧК, приводящих в исполнение ее бесчисленные смертные приговоры). Оставив ввиду предстоящего нам обыска все наши рукописи сидевшему с нами максималисту В.И. ПЕТРИЩЕ22 (одна из самых светлых личностей революционного движения, которых нам приходилось до сих пор видеть), мы забрали остальные вещи и отправились в контору. Там нам произвели обычный поверхностный для уходящих на свободу обыск, и помощник начальника тюрьмы сел писать нам пропуск из тюрьмы. В это время из глубины комнаты поднялся сидевший там до этого времени в тени упомянутый уже чекистский комиссар и обратился к нам с вопросом:
– Вы свободны, товарищи?
– Во-первых, мы вам не товарищи, а, во-вторых, с этим вопросом вам надо обратиться не к нам, а к дежурному помощнику.
Помощник на вопрос ответил утвердительно, и тогда последний снова обратился к нам:
– Тогда я вас арестую. Вот ордер на ваш арест от МЧК.
Поглядев на этот ордер, я заметил комиссару, что он, очевидно, ошибается, принимает нас за кого-нибудь другого, ибо ордер исходит из отдела по борьбе со спекуляцией и предписывает сделать выемку товаров у гр. БОГДАНОВА и МАЛЬМ, а, так как у нас товаров, очевидно, быть не может, то и ордер не относится к нам.
– Ну, это безразлично, – успокоительно заметил комиссар.
– Это недоразумение произошло просто потому, что МЕССИНГ (председатель МЧК)23 очень торопился и писал на первом попавшемся ордере. Вот его подпись, ее знает вся Москва, и вы не можете не знать. Я убежден, что вы не будете поднимать шума из-за этого. Я – ПОПКОВИЧ, комендант Бутырской тюрьмы и очень дружу с левыми эсерами. Они все такие славные ребята, и я прошу вас без скандала следовать за мной.
Нам ничего не оставалось делать, как подчиняться грубой силе, как ни велико было наше возмущенье этой недостойной комедией, разыгранной Московским Трибуналом. На наш вопрос, куда ПОПКОВИЧ намеревается нас вести, он ответил, что в Бутырскую тюрьму.
– Ну, смотрите. В Бутырку мы поедем спокойно, но, если мы увидим, что вы везете нас не туда, а в Чрезвычайку, то вы нас не довезете или довезете наши трупы, – заявил ПОПКОВИЧУ МАЛЬМ.
Тот принялся опять клясться «честным словом», что он никогда не обманывал социалистов, что он им, можно сказать, отец родной, и что мы можем быть совершенно спокойны относительно нашего нового места жительства. Проделав вторичный обыск, на этот раз гораздо тщательнее, чем первый, он пригласил нас спуститься вниз, где уже ждал нас пыхтящий автомобиль. Мы уселись, провожаемые соболезнующими взглядами арестантов и кое-кого из администрации, решивших по репутации ПОПКОВИЧА, что нас берут на расстрел. ПОПКОВИЧ, страшно нервничая и поминутно ощупывая, на месте ли его револьвер, вежливо попустил нас в автомобиль, уселся сам, с шофером поместился еще какой-то чекист, и мы бешенным ходом полетели в Бутырку.
Уже спустя долгий промежуток времени, просидев в Бутырской тюрьме больше трех месяцев, мы узнали подоплеку этого неожиданного финала разыгранной с нами комедии. СМИРНОВ, председатель Трибунала, так умно отказавшийся нас обвинять и этим развязавший себе руки, затормозил с самого начала отправление приговора по нашему делу в тюрьму (что, по правилу, должно делаться не позднее, чем через 12 часов по вынесении его). Когда уже на третий день после суда И.З. ШТЕЙНБЕРГ отправился объясняться по этому поводу с ШИЛЛЕРТОМ, тот страшно возмутился и при себе приказал напечатать приговор, немедленно отослав его в тюрьму. СМИРНОВ же в это время сообщил Чрезвычайке, что мы через два-три часа должны освободиться, и МЕССИНГ написал ордер на наш новый арест без указания даже преступления. Оно
